Кости холмов. Империя серебра

– Надо послать шестьдесят быков Хачиуну, – натянуто сказал Субудай, не любивший выступать в роли просителя. – У него уже ничего не осталось.

– Возможно, это оттого, что Хачиун сидит в повозке, – вскользь заметил Бату, – вместо того чтобы ездить и добывать пропитание самому.

В попытке сдержать смех Гуюк чуть не поперхнулся. Субудай одарил обоих темников холодным взглядом. Мало того что приходится смирять дерзость Бату, так еще и сын Угэдэя корчит из себя дурака. Ну да ладно, когда-нибудь сын Джучи доиграется и переступит черту, за которой его будет ждать наказание по заслугам. При таком честолюбии и строптивости роковая оплошность – дело времени.

Откуда-то сбоку прискакал с сообщением разведчик, и Субудай машинально к нему обернулся, но тот проскакал мимо него, прямо к Бату. Лишь почувствовав на себе мрачный взгляд орлока, он размашисто поклонился.

– Деревня уже видна, военачальник, – доложил он своему темнику. – Было приказано сообщить, когда станем приближаться.

– Ну а река? – спросил Бату.

Он знал, что Субудай уже несколько дней назад разведал на ней броды и мосты. Понимая, что орлок слышит каждое его слово, юноша слегка улыбался.

– На нашем пути два брода. Лучше тот, что к северу.

– Очень хорошо. К нему и направимся. Покажешь моим людям, где деревня, а потом поведешь нас.

– Будет исполнено, – отозвался разведчик.

Он поклонился Бату, затем Субудаю и, ткнув каблуками в бока лошади, рысью пустился вдоль строя воинов.

– У тебя к нам что-то еще, орлок? – с невинным видом спросил Бату. – А то меня ждут дела…

– Как только переправитесь, разбить на берегу лагерь, и на закате оба ко мне.

Прежде чем отвернуться, Субудай краем глаза заметил, как молодые люди переглянулись меж собой, готовые прыснуть со смеху. Отъезжая, Субудай скрежетнул зубами. Разведчики донесли ему, что за горами впереди находятся два города, наводненные спасающимися от монгольских туменов беженцами. А он, вместо того чтобы готовить штурм Буды и Пешта, вынужден возиться со своими темниками, которые ведут себя как дети. По-хорошему надо бы отвести Гуюка в сторонку и пристыдить его, воззвав к чувству долга и воинской чести. На скаку Багатур молча кивнул себе. С той самой поры, как Бату отличился во время броска в сердцевину русского войска, он начал подкапываться под его авторитет. Если так пойдет и дальше, это может обернуться жертвами, а то и вовсе станет причиной крушения. Не мешает уже схватить назревшую проблему за горло вместе с создавшим ее человеком. В боевом походе авторитет военачальника не оспаривается, даже сыновьями и внуками ханов.

На закате все военачальники собрались у Субудая. Вокруг бескрайним морем смутно белеющих в сумраке юрт расположились на ночлег тумены. А посередине стана темным островком ютились воины из инородцев. Большинство из них составляли русские – либо те, кто попал в плен после уничтожения своих городов и весей, либо (в гораздо меньшем количестве) те, кто в расчете на военную добычу сами по долинам и по взгорьям добрались до монгольской армии и предложили свои силу и оружие. Этих, как правило, ставили начальниками над остальными, так как они могли хотя бы отличить один конец меча от другого. Из доспехов на них было то, что им удалось раздобыть. Питались они скудно, поскольку все лучшее доставалось туменам, а эти бедолаги всегда были полуголодными.

Среди них оказался и Павел, худой, как волк, в ссадинах и полуживой от изнурительных тренировок. То, что от него требовали, он понимал с грехом пополам, но так или иначе выполнял. Что ни утро, бегал за расположением туменов, иной раз по десять-пятнадцать верст. Свой ржавый меч он потерял в той единственной в своей жизни сече, заодно чуть не лишившись и жизни. Поваливший его удар вырвал ему клок кожи с волосами на макушке; паренек упал оглушенный. Когда он наконец очнулся, то частокол горел огнем, а в самом лагере уже свирепствовали неприятельские конники. Воины лежали там, где их застигла смерть; с некоторых уже были содраны одежда и обувь. Лицо Павла заскорузло от собственной крови, натекшей из-под волос к подбородку. Притрагиваться к ней он не смел, хотя она залила ему весь правый глаз и застыла.

Он тогда, наверное, тихо скрылся бы, если б не тот насмешник с гнилыми зубами, который как раз пробирался мимо с мехом какой-то нестерпимо горькой жидкости. От нее Павла стошнило, а человек тот, как всегда, обидно рассмеялся и сказал, что звать его Алешкой и что держаться им теперь надо вместе. Алешка проводил его через лагерь, где сейчас валялись монголы – кто пьяный, кто спящий. Павла весельчак отвел к какому-то человеку в таких рубцах, что страшно и смотреть.

– Польских, что ли, кровей, – представил Павла Алешка. – Из села мальчишка, но, гляди-ка, не сбежал.

Тот, что в рубцах, хмыкнул и заговорил на русском. Он сказал, что можно взять другое какое-нибудь оружие. Куда делся его заржавленный меч, Павел понятия не имел; к тому же все вокруг плыло. Он только помнил, что человек сказал: мол, у парня череп, должно быть, треснул, и на этом Павел отключился.