Костюм за сто пиастров

    Сеньор Индульхенсио выпрямляется, грудь колесом, будто ему сделали комплимент, и говорит:

    — И не думал насмехаться, Исабель Флорес. Тем более что негоже в последний час.

    — Это отчего же он последний? — не понимает сеньора Кастильо.

    — Оттого, что так устроена жизнь человеческая, — объясняет Хосе Индульхенсио. — Каждому отмерены его первый час и последний. Вот и ко мне он пришёл.

    — Так ты, что ли, умереть решил? — понимает донья Исабель и удивляется. — С чего бы это вдруг?

    — Каждому отмерены первый час и последний, — повторяет Хосе Индульхенсио. — А всё, что между ними — то быстротечная суета жизни, — говорит он. И добавляет полную мудрого смирения, слышанную им сегодня от Карло Модесте фразу: — Такова уж юдоль человеческая.

    — Да, — вздыхает донья Исабель, философски затуманиваясь взором и думая о том, что мужчины, особенно в возрасте — всё же порядочные нытики, и без женщины ни один мужчина сроду не обрёл бы своей «юдоли». И не знаю, как первое, но ведь в последнем эта женщина права, ох как права! — Да, — вздыхает она и говорит: — Давно мы с тобою не виделись, Хосе Индульхенсио, а ты почти не изменился. Тебе ли говорить о смерти?

    — Дерево тоже не меняется до самого конца, стоит себе и стоит, — рассудительно отвечает сеньор Индульхенсио. — А потом — ветер подул, оно и падает. Внутрь поглядишь — всё сгнило, а снаружи вроде ничего не заметно.

    Смерть согласно кивает и улыбается.

    А донья Исабель тоже улыбается и говорит:

    — Если ты дерево, то — кебрачо[6].

    В глазах Хосе Индульхенсио появляется блеск, он подтягивается, выпрямляется, шумит листвой и чуть ли не даёт ростки. Однако стараясь оставаться по-прежнему серьёзным и даже где-то суровым мужчиной, говорит:

    — На здоровье я никогда не жаловался, это верно. Если бы не помирать, я бы ещё лет двадцать…

    Смерть яростно бормочет что-то, до побеления в пальцах сжимая древко косы и вздымая её как стяг.

    — Жасмином от тебя веет, будто ты на свадьбу собрался, а не на кладбище, — лукаво произносит донья Исабель.

    — Это я в банях был, у Грегорио.

    — У Грегорио, — с понимающей усмешкой кивает сеньора Кастильо. — То-то я чувствую, жасмин будто в вине полежал.

    — К Господу чистым надо приходить, — словно не замечает Хосе женской колкости.

    — И весёлым, — не без едкости поддакивает донья Исабель. — Я тебе так скажу, Хосе Лопес Индульхенсио, ты ещё не двадцать лет — ты ещё десяток женщин доведёшь до умопомрачения, поверь моим словам.

    Смерть вздрагивает и неприязненно косится на сеньору Флорес. Весь этот разговор нравится ей всё меньше и меньше.

    Хосе Индульхенсио меж тем небрежно дёргает плечом, как бы не соглашаясь, но и не разубеждая. Тем не менее, он полагает нужным смущённо возразить:

    — Ну уж ты скажешь тоже…

    — А что, — продолжает донья Исабель, и голос её становится чуть ниже, а ломкая хрипотца явственней, — в тени кебрачо так хорошо провести знойный вечер за вином и партией в нарды… рядом с настоящим мужчиной… Только предложи, редкая откажется.

    — Кха-кха-кха… — закашливается сеньор Индульхенсио и зачем-то хлопает себя по карманам, и вертит головой, словно выискивая что-то, и неловко пыхтит, стараясь преодолеть смущение. — Да, — говорит он, обегая глазами помещение, — неплохая у тебя прачечная.

    — Неплохая, — соглашается донья Исабель, не сводя с него искромётного взгляда. — Вот только мужской руки не хватает. С тех пор, как помер мой Артуро, всё приходится звать кого-нибудь для мужской работы. Но разве сделает мужчина всё как надо, если он тут не хозяин…

    — Ну… это… пожалуй что и так, — бормочет Хосе Индульхенсио.

    — Вот и я говорю. За семь-то лет кое-что обветшало. Поиссохло. Без мужского внимания.

    — Семь лет, — качает головой сеньор Индульхенсио.

    — Да, — скорбно произносит донья Флорес и глаза её увлажняются. — Восьмой год уже, как не стало моего Артуро. Знал бы ты, как тяжело женщине моих лет одной, без сильной мужской руки.

    — Это я понимаю, — произносит Хосе и зябко поводит плечами.

    — Понимаешь ли… — вздыхает сеньора Кастильо.

    — Я тут костюм прикупил, — торопливо переходит Хосе Индульхенсио к делу, подальше от тревожной темы. — Вот хочу, чтобы ты его выгладила. И рубашку. Ну и галстук, наверное, надо бы.

    — Костюм? — оживляется донья Исабель. — А у кого покупал?

    — У Родольфо, сына Игнасио.

    — У Родольфо хороший товар, — со знанием дела говорит эта замечательная женщина и кивает в подтверждение своих слов. — Сколько заплатил?

    — Сто пиастров отдал за костюм и рубашку, — с гордостью произносит Хосе.

    — Что? — донья Исабель замирает с вытаращенными в недоумении глазами. — Сколько?

    Хосе Индульхенсио поражён её реакцией, но не понимает, как следует её расценить, а потому расценивает так, как ему кажется правдоподобным.

    — Костюм-то хороший, — растерянно произносит он. — А ещё рубашка, не забывай… Ты что, правда думаешь, что я переплатил? Грегорио тоже сказал, что…

    — Сто пиастров… — повторяет Исабель Флорес Кастильо, не слушая. — Святая дева, что же там за костюм!..

    — Хороший костюм, клянусь сандалиями святого Бертрана, — растерянно отзывается Хосе. — Мне очень понравился.