Костюм за сто пиастров

    Сеньор Грегорио Висенте родился где-то на севере, ближе к Бразилии. Сколько Хосе помнит его, то есть лет пятьдесят, не меньше, Грегорио всегда жил в Арранконе, но при этом он упрямо разговаривает на жужжащем и чирикающем испанском провинций Камедано и Десаленас: Хосе Индульхенсио он называет не иначе как Жосе Индушенсио, вместо «охо» говорит «ожо», а вместо «тимбре» — «чимбре». Кроме того, всех обитателей низины он зовёт вакеро[3] — будь то водитель такси Атанасио Парра, жандарм Энрике Москотес по прозвищу Лулу́, цирюльник Карло Модесте или алькальд города Арранкона сеньор Хавьер Рубио Касарес — все они, с точки зрения старика Грегорио, пастухи-вакеро и иначе он к ним не обращается, в каком бы настроении ни был. «Чтоб тебя черти в аду так брили, вакеро! — говорит он цирюльнику Карло Модесте, когда тот срезает ему кусочек щеки. — Будь вовеки проклят тот день, когда ты решил, что хватит уже тебе крутить коровьи хвосты и подался в брадобреи!» — «Послушай, вакеро, — ворчит он в сторону алькальда Хавьера Рубио Касареса, сделавшего неверный ход в кариоке[4], — теперь я понимаю, почему в Арранконе нет и никогда не будет порядка. Откуда взяться порядку, если алькальд не умеет даже посчитать очки в картах». — «Знаешь, вакеро…» — говорит он Хосе Индульхенсио…

    — Знаешь, вакеро, — говорит сеньор Грегорио, после того как они, оба чистые, освежённые прохладной водой из Медоны, присели отдохнуть на скамье, — знаешь, вакеро, — говорит он, — помереть — дело немудрёное, но ты же, кажется, молокосос ещё — много ли ты понял о жизни, чтобы помышлять о смерти…

    Смерть смотрит на этого старика, разменявшего девятый десяток, с профессиональным интересом. Она даже отставляет косу, достаёт откуда-то из-под хитона потрёпанную записную книжку с карандашом и, высунув от усердия язык, что-то записывает.

    — Рано или поздно мы все умрём, — отвечает Хосе Индульхенсио, — и те, кто ничего не понял в жизни, и те, кто вычерпал её до донышка.

    — Осознание того, что смерть неизбежна, есть побочный эффект разума, старина, — говорит Грегорио на своём вредном жужжащем испанском. — Животное ни одной минуты не задумывается о будущем и его конце, а человек почти всю свою жизнь живёт в ожидании смерти.

    — Ну нет, я никогда её не ждал, — возражает Хосе Индульхенсио.

    — Конечно, но всегда знал, что однажды она придёт за тобой.

    — Это да, — упрямится Хосе, — но никогда почти не думал об этом и не вспоминал. Ну, лет до семидесяти — точно.

    — Так какого же рожна ты вспомнил о ней сейчас? — сердится сеньор Висенте на глупое упрямство своего собеседника, отказывающегося понять всю философскую глубину рекомого.

    Хосе Индульхенсио пожимает плечами:

    — Знать, пришло время.

    — Чёртов вакеро, тебе и вправду пора, если твои мозги так высохли, что ты не можешь понять простейшей мысли! — злится Грегорио Висенте.

    Но ведь правда, ему стоило бы учесть, что мысли его не всегда понятны вот так сразу, с наскока. Тем более что выражает он их туманно и на хитром испанском, к которому ещё надо привыкнуть. И многого не договаривает, полагая, что его должны понимать с полуслова.

    — Я и говорю: пора, — соглашается Хосе Индульхенсио.

    Наступает тишина, в продолжение которой слышно только как размеренно капает из крана в мойке вода да лениво перекрикиваются в патио попугаи.

    — Значит, ты окончательно решил? — вопрошает наконец сеньор Висенте.

    — Выходит так, — кивает Хосе Индульхенсио.

    — Ну что ж… — банщик поднимается и уходит в свою каморку.

    Он отсутствует довольно долго, так что Хосе Индульхенсио, сочтя разговор внезапно оконченным — а это в духе старика Грегорио, — уже подумывает уйти. Но едва он тянется к свёртку с костюмом, как возвращается сеньор Висенте и ставит на стол поднос, а на нём красуется бутылка «Москенто Рохо», на нём посверкивают боками два бордоских бокала, на нём потеет сыр, истекают маслом сардины и переливается разными цветами горка овощей. Задремавшая было Смерть, выпрямляется на скамье, и с досадой пристукивает в пол древком косы.

    — Я тебе так скажу, вакеро, — улыбается Грегорио Висенте, — напоследок нужно выпить. Может быть даже, хорошенько надраться. В кои-то веки ещё попробуешь этого дивного вина.

    — Ну уж нет, пьяным я к Господу не явлюсь, — качает головой Хосе Индульхенсио.

    — Хм… — сеньор Висенте кивает, немного подумав. — Конечно, ты прав, до мокрых волос наливаться не стоит. Но немного выпить — дело богоугодное, Господь это приветствует, он сам превращал воду не во что-нибудь, а в доброе красное вино. Мог бы в молоко или в кофе, но нет — в вино. И завещал нам пить его.

    Сеньору Индульхенсио хорошо знаком этот неопровержимый довод, спорить с ним не только бессмысленно, но и глупо.

    — Что у тебя в свёртке? — спрашивает сеньор Висенте после первого бокала. — Смертное?

    — Да, прикупил себе новый костюм и рубашку у Родольфо, за сто пиастров. Так они мне ещё и галстук положили в подарок.

    — Этот жмот положил тебе бесплатно галстук? — недоверчиво шевелит седыми кустистыми бровями старик Висенте. — Подумать только, куда катится мир…