Костюм за сто пиастров

    Покупку ему заворачивают в хрустящую серебристую бумагу с фирменными вензелями и перехватывают бечёвкой. Хосе, разумеется, категорически отвергает идею немедленно переодеться в новый костюм — сначала нужно постричься, помыться, исповедоваться и причаститься. Хозяин с Амбросио провожают его до дверей. Сеньор Мартин-и-Бенитес опрометчиво (привычка, что ты будешь делать!) желает Хосе здравия и надеется почаще видеть его в своём магазине. Амбросио бледнеет, но Хосе не подаёт виду, что заметил оплошность сеньора Родольфо.

    — На похороны-то приходите, — говорит он на прощание. — Я заказал Росите поминальный ужин. Вы знаете, какие у неё выходят эмпанады и локро — пальчики оближешь.

    — Обязательно, отец, — кивает Амбросио.

    — Кхм… конечно, конечно, — соглашается сеньор Родольфо Мартин-и-Бенитес, который несмотря ни на что уверен, что свадьба лучше похорон и не собирается делать вид, что кто-нибудь сможет убедить его в обратном.

    Торжественно неся свёрток под мышкой, Хосе выходит на пустынную улицу Сан-Рохелио и неспешно направляется в парикмахерскую. Спешить ему некуда. Никогда в жизни никуда не спешил, а теперь и подавно не собирается. До захода солнца времени полно. Смерть плетётся за ним, позади и чуть сбоку, держа косу наготове на плече. Она изнывает от жары и ждёт не дождётся вечера.

    Карло Модесте, цирюльник, надвинув на глаза шляпу, дремлет на скамеечке у входа.

    — У тебя что, уже сиеста, Карло? — будит его сеньор Индульхенсио.

    Карло Модесте значительно моложе Хосе — ему всего-то шестьдесят пять или шесть, но выглядит он старше: маленький, лысенький, сухонький, так и кажется, что при малейшем его движении раздастся треск и скрежет заржавевших от времени костей. Однако вид обманчив — сеньор Модесте этакий живчик и говорун, который, если его вовремя не остановить, будет трещать без умолку языком, а не костями. Сколько Хосе себя помнит, Карло всегда был цирюльником, но так и не научился им быть. Сколько крови пустил он клиентам за долгие годы — одному Господу ведомо, и только Он знает, как при этом умудрился незадачливый парикмахер сохранить клиентуру. Раз за разом приходили в эту парикмахерскую хмурые мужчины, готовые ко всему, и чинно ждали в душном предбаннике своей очереди на кровопролитие и прислушивались к несмолкающему трещанию Карло Модесте и вздрагивали, заслышав шипение страдальца в кресле, которому не очень острая бритва сдирала подбородок. «Чёрт побери, Карло, когда ты наточишь эту адову бритву?!» — доносилось из зала. Мужчины с застывшими лицами избегали взглядов друг друга и лишь руки их невольно тянулись к лицу, чтобы коснуться колючих щёк и наверняка убедиться в неизбежности муки. И тем не менее, раз за разом и день за днём приходили они к цирюльне Карло Модесте, чтобы сидеть в душном предбаннике, потеть, слушать шипение очередного страдальца и ждать своей очереди на экзекуцию. Такова сила привычки — единственная сила, что властвует над человеком безраздельно. Уходит и самая пылкая любовь, уходят годы, уходит молодость, уходит всё, а привычка — остаётся.

    — Семьдесят три — не так уж плохо, — говорит Карло Модесте. — Мне поди и до семидесяти не дотянуть. А полента[1] будет?

    — Конечно будет, — отвечает Хосе. — Какие же поминки без поленты.

    Обрезанные, седые и жёсткие как проволока волосы падают на плечи Хосе, покрытые белой салфеткой, падают на пол, пристают к фартуку цирюльника. Хосе смотрит на них без грусти и сожаления, как на прошлогоднюю листву. Машинка у Карло Модесте такая же старая, как и её хозяин, такая же беззубая и безалаберная — она безбожно дёргает и рвёт. Хосе крепится, не позволяя себе замечаний под руку, он знает: стрижка — это далеко не самое страшное, что может сделать сеньор Модесте с человеком.

    — У Роситы выходит лучшая полента в Арранконе, — говорит Карло. — Она добавляет в неё домашний сыр или творог. А масла кладёт столько, что прямо сочится. Но всё-таки зря ты решил помирать, торопишься, как по мне. Запросто мог бы ещё лет пять покоптить.

    Смерть, притулившаяся на стуле в углу душного предбанника, при этих словах неприязненно смотрит на парикмахера и сердито бормочет что-то себе под нос. И в самом деле, надо сказать, люди порой берутся рассуждать о вещах, не только ни в какой степени от них не зависящих, но даже и не поддающихся их разумению.

    — Время моё пришло, — возражает Хосе Индульхенсио. — Тут ничего не поделаешь.

    На этот раз Смерть одобрительно кивает.

    — Это да, — соглашается Карло Модесте, — это дело такое: коли наступил твой час, так уж не отвертишься. — И вздыхает, замерев на мгновение с машинкой в одной руке и расчёской в другой, чтобы изречь не без пафоса: — Такова юдоль человеческая.

    — Чем меньше становится у меня зубов, тем больше я люблю поленту, — продолжает цирюльник, берясь за бритву, чтобы подбрить клиенту шею. — Раньше безумно любил асадо[2], мог целого быка съесть за раз, а теперь — как-то всё больше поленту. Даже странно.

    — Вкусы с возрастом меняются, — говорит Хосе, словно не замечая иронии.