Кот-Скиталец

Нет. Держу пари, он и с Мартом поступил так, как поступал со всеми: заставил его преодолеть в себе чувство благодарности, сделав его невыносимым.

– Поймите, госпожа Тати, устроительница моя, – неслышимо говорил он мне все это время, – я-то не хотел устраивать и учреждать, я даже не хотел уцелеть сам, я хотел, чтобы люди проснулись!

– Мама, – говорит мне сын, – куда же ты пропала, мы с Бэсом полгорода обнюхали. Знаешь, Киэно говорит, что суд уже завтра… Мама, ты слушаешь? Ты вообще-то кого-нибудь слышишь?

Удивительно. Я до сих пор не понимаю, кто был на том закрытом заседании Суда Старших, то же специальная комиссия Верховного Совета, составленная из представителей обеих палат. Если я, то откуда у меня взялся допуск? Если не я, а только мое воспаленное воображение, так почему оно столь неожиданно совпадает с реальностью? Полнейший провал в моей памяти.

Суд видится мне помещением, одетым – вплоть до статуи местной андрской Фемиды – в серо-голубую масляную краску, блестящую и даже на вид непроницаемо душную. Облупленный известковый свод с розеткой для бывшей люстры. Грязные гипсовые гербы по стенам. Темное, крашенное волнами дерево скамей для публики и подсудимого, почти одинаковых, изрезано ножами, как парта.

Не суд – пародия: никто из троих слуг богини с мечом и весами не желает признаться, что судит не того человека. Но поскольку конкретные грехи Мартина Флориана не удалось переадресовать его двойнику, для него тут же придумали собственные, благо и ходить далеко не пришлось.

Те пункты обвинения, которые он мне изложил, ныне зачитаны длинно, нудно, добросовестно и пунктуально. Вдобавок ему привесили попрание своего королевского достоинства – тот самый пеший марш по дорогам страны, что начался в Лесу, а кончился в Шиле, – и нарушение условий договора с Лесом (какое их дело, если наши лесные представители ни прямо тут, ни насчет этого не возникают). Походило это на многоступенчатый диспут, научный или теологический, где ожидаются, впрочем, вполне узаконенные ответы, – а БД, как нарочно, выдает взамен свои любимые парадоксы.

И стоит перед чопорными, париково-мантийными судьями стройный, как юнец, ершисто-насмешливый, будто подросток, и его косицы закручены на затылке в узел, горделиво оттянувший голову назад. А за плечом его, невидимая, висит широкобедрая инсанская (испанская, мавританская) гитара… Как будто нарочно прям: дерево, что само жаждет притянуть огонь с небес, ливанский корабельный кедр.

«Достопочтенные граждане судейские! – слышу я внутри себя голос. – Почтим вставанием станцию «Королевская Честь» и станцию «Великая Андрия» на перегонах «Общенародное Достоинство» и «Священная Война»!»

А глаза Даниэля поминутно меняют цвет: от гневного, серого и грозового – до синего, молнийного, оттенка победы и смеха.

У одного из тех, адвоката-церковника, глаза блестящие, узкие, не по-здешнему сладкие: обсосанный чернослив в бледном тесте лица. Принадлежность к чужой нации еще не делает предателем, но и от предательства не спасает.

Но Март Флориан, его величество король! Я тоже зрю его тут. Мартин Великолепный. Его Блистательство. Он, разумеется, сидит, и даже на возвышении, аки статуй, в раздражающем, вкуса корриды, реконкисты или того и другого вместе, алом и золотном одеянии. Так метят себя – нет, не только палачи. Все те, кто желает потянуть одеяло верховной власти на себя и манипулировать народной диктатурой. Ибо дурак, известное дело, красненькое любит.

(А мои рутены и прямых палачей обожали, смотри о том у художника Сурикова… Его рассказы о своем детстве… Как стоит на помосте богатырь в черных шароварах и алой рубахе, и народ млеет… В сторону, в сторону.)

– Если бы ваше представление обо мне было верным, если бы из ваших фактов прямо следовали бы ваши выводы, глубокоуважаемые судьи, – вы были бы правы. Ваше мнение, как и любое прочее, достойно уважения, – говорит в заключение БД. – Ведь доказать свою невиновность на ваших условиях я никак не могу. Я не отрицаю ни того, что говорил, ни того, что делал: утверждать иное – значило бы уверять священное собрание, что я не есмь я: последнее было бы очевидной ложью. Я лично куда более являюсь самим собой, чем кто-либо из сидящих в зале и в высоких креслах.

– Мы истинные андры, – взрывается прокурор. – А вы, Монах-Бродяга – нет, коль скоро смешали андрскую плоть и кровь, религию, культуру, науку, самую суть андрского – с чужой плотью и кровью.

– Как патетично. Увы, и культура, и наука, и отчасти вера, и сам менталитет у нас искони смешанный. Я ведь и сам двояких кровей.

И он, и Мартин. А ведь то была провокация, чувствую я со страхом. Мартин тоже помесь – кровь лишь немного поболее молока. БД что, заставляет триумвират отвлечься от Мартина? Или испугаться? Все они прекрасно помнят события, случившиеся при рождении обоих. Все они – судьи, свидетели, иереи, элита и плебс – надеялись, что БД побоится вспомнить из чувства самосохранения. Забыли, как он бесстрашен.