Кот-Скиталец

«А люди – заскорузлые они какие-то, – смеялся он в выпавшей из Книги обрывочной записи, которую показал мне чудом уцелевший на пожаре Миорр. – Соглашаются быть счастливыми на определенных условиях. Доказуют, что не может никак быть объективно счастливым тот, кто слишком беден, излишне богат, крив на один глаз, чересчур умен или как-нибудь иначе ущемлен окружающей действительностью. А если он счастлив – то это иллюзия, не согласующаяся с реальностью. Да чихать я на них хотел, на эту действительность и эту реальность! Я вот счастлив тем, что голым родился и голым, неимущим бродягой помру. Счастлив субъективно, ибо сам субъект. Хотите – научу весь мир этому независимому счастью?»

Я стою в кучке мунков и собак. Она невелика: никто их нас, отщепенцев, не хотел присутствовать, спустили разнарядку, как на октябрьской демонстрации. Артханг и Бэс тут же: с того вечера, когда изловили в полубеспамятстве на улице, они от меня никуда. «Хорошо, – думаю я, глядя из-за пилона, – что его боятся тронуть рукой – пыток не будет, они, по слухам, в Андрии заново входят в моду; словами, небось, убеждают. Зевак на него хватило, а вот освобождать вряд ли кто-то ринется. Глазеть – вот истинное призвание простонародья. Право, я была бы о них всех лучшего мнения, если б они вместо того, чтобы отыгрываться на своей королевской крови, затеяли войну со Владетелем Эрбисом.»

Вдруг колокола враз глохнут, и после четко выдержанной паузы начинает бить торжественный одиночный набат. Где-то там вдали распахиваются врата Замка, и его сводят с горы по витиеватой парадной лестнице. Охрана не коснется его на протяжении всего пути, неподвижно стоят и те жители города, которых его проход застал на улицах – кто-то побрезговал тесниться у Собора, а кое-кому другому и вообще недосуг. И Даниэль идет по крутой уступчатой тропе, затем по ровному месту легко и быстро, будто совсем не задумываясь над жутью и величием момента.

Набат тоже смолкает. Звенит труба. Конвой подводит его к началу желтого креста и передает дальше эстафетой – только ни до него, ни до его одежд руки не дотрагиваются, и снимает их он сам, вплоть до набедренной повязки. Тело у него тонкое, как у соболя, и налито светом, точно спелое яблоко.

Одежда нищим достанется или на сувениры порвут. Чего жаль – веревки не останется, ведь самое то иметь в доме кусок веревки повешенного, деньги заведутся, удача прикинется, – но и тряпье на худой конец сгодится. «Разделили ризы мои между собой и об одежде моей бросают жребий.»

Бэс-Эмманюэль цепляется за мою блузу тупыми коготками, рвет, наверное, вместе с кожей, а я и не чувствую.

Он заходит в бронзовый шар. Теперь я вижу мелкую сетку на боках и круглую дверцу, которую открывают и закрывают камуфляжники. Ритуал безопасности соблюден, теперь надо священный народ оттеснить подальше, за приподнятые кверху цепи, чтоб не испекся. И тотчас же шар начинают оплескивать сверху и с боков тягучей бурой жидкостью.

Ну и что, до меня только теперь дошло, да?

– Спокойно, малыш, спокойно, – бормочу я, стискивая на плече Бэсову кургузую лапку. – Мы сейчас ничего поделать не можем, только испортить им та-акое зрелище (говорится с прерывистым смешком, довольно-таки на слух гнусным). Молись, чтобы побыстрей кончилось. Видишь, они сами того же хотят. Вроде бы другого сорта помилованием не обойдется. Король… он же король все-таки…

О ком это я – о Бродяге? О Мартине? Ведь он должен тоже смотреть в одно из окрестных окон. Или вспомнила про третьего, того, на чью долю выпало оберегать Серену? Сама не знаю.

И верю ли в то, о чем говорю?

А дым из иерейских махалок и барсеток идет гуще и гуще, состав обновили, наверное; и слаженный рев голосов по-новой возносится к небесам. Быки Господни. Кто из вас бросит в ров, в нефтяное озерцо головню? Чадный уголек из святой жаровни?

«…Избави от лукавого, ныне и присно и во веки веков, а-амэ-эн.»