Кот-Скиталец

Проблема заключалась в том, что для андра высокая идея братства всех Живущих перед Богом обычно как-то заслоняет простую мысль о том, что на сей грешной земле стоит начать с обыкновеннейшей справедливости: не хапать чужого, не унижать труженика милостыней, не разбрасывать свое добро так, будто оно совсем не имеет для тебя цены, ибо невелика тогда цена и твоей щедрости; не наносить оскорбления хлебу, котлу и огню и оберегать достояние твоего соседа – как физическое, так и духовное – более ревностно, чем собственное.

Во всем этом третий человек увидел бы ту бездну непонимания, которая в Рутении выливалась во взаимную ненависть кошки и собаки. Здешние-то манкатты и кауранги были куда умней, чем их люди, и умели переводить одну систему знаков в другую.

Если все-таки говорить вполне искренно, Ротберт за вычетом своего неизбывного андрства был парень куда лучше многих – веселый, добродушный и ради общества никогда не чинился, даже если не попросят прямо. На стоянке притаскивал целое беремя хвороста для костра и крошил в артельную похлебку мясо и коренья узким и острым «мужским» кинжалом, как заправская повариха. Его инсанские сотоварищи любили дорогу – он был неутомимый ходок и, что еще лучше, отличный наездник: соломенные волосы андра торчали во все стороны и лезли в глаза, когда он бойко трусил впереди овец на попавшем под руку альфарисе, а неразлучный посох с утолщением на конце лежал поперек седла. Инсаны были привязаны к тем, кого упасали, – Ротберт видел в своих жвачных вечных детей, пускай туповатых, но ценных для него уж тем, что он проявлял к ним заботу. Ему зачастую не хватало духа прирезать калечное животное или хилого детеныша от умершей родами матери – так и нянчил до почти неизбежной и пустой их смерти. (Потому и своего мяса у него почти не было, чтобы угостить, а на ярмарках он стоял во главе большого и разнокалиберного стада.) В этих привязанностях была известная доля сентиментальности и своеобразной корысти – но кто, скажите, в этом мире совсем бескорыстен и кто сумеет отдать, не требуя ничего взамен, хотя бы свою любовь и благодарность? Ведь даже самое лучшее, что есть у человека, его вера – и та больше всего похожа на торг.

Нет, Ротберт все-таки не был прост, как две копейки. Мало того, что вот он решил – и прибился к чужакам. Мало, что по-своему неплохо с ними уживался. Так он еще и побратима себе нашел!

Этого инсана, что преломил с Ротбертом хлеб, густо посыпанный крупной серой солью, и с той поры ходил с ним одной дорогой, звали Джамол. По своей молодости – между ним и андром было пять лет разницы, а на глаз все десять – он не так застыл в своей форме, как прочие нэсин. Голос его был негромок, движения изящны и даже руки, слегка загрубевшие от постоянной возни с шерстью, деревом и металлом, казались ухожены. Был он хорош собой прямо по-женски. Больше сказать пока об нем нечего, кроме того, что при Джамоле состояли два молодых задиристых кауранга и старый опытный альфарис. Эта компания хорошо дополняла друг друга; то же можно было сказать, присоединив к ним и андра. И более того: постепенно между Ротбертом и его побратимом возникли узы сродни тем, какие у мужчины и женщины служат залогом крепкого супружества, переживающего саму любовь. Ротберт был открыт, Джамол – закрыт; андр выплескивал свое раздражение сразу – Джамол копил боль. Андр был отходчив – Джамол… не то чтобы злопамятен, однако память у него поневоле была крепкая. И этим своим различным уделом они – единственно друг с другом – умели делиться и обмениваться.

Поневоле крепка – это сказано о памяти инсана, потому что он был сиротой. У таких родни бывает много, но, как говорят, не для сердца, а для глаз, перед которыми снуют всякие личины, и ушей, которые слышат сплошное нравоучение. Андр же полушутя утверждал, что папы-мамы не имел вообще: когда он первый раз заорал, рядом оказалась детдомовская нянька в обмоченном белом халате. Учили его, по счастью, не так обильно, как Джамола.

Однако больше и того, чем они разнились, и того, в чем сходились, единила их любовь к песням, протяжным и монотонным, на два голоса, которые то сплетаются, то расходятся. Такие требуют большой тренировки и редкой слаженности, а ее, коль скоро она достигнута, терять неохота: вот они оба и не теряли.

Однажды с андром договорились о переправке через таможню «ходячих сосудов» для козьего сыра, самого в ту пору модного и дорогого андрского лакомства, а Джамолу повезло еще больше: старик пастух, дальний родич по матери, передал ему право на два десятка так называемых среброрунных овец с приплодом. Из шерсти, которую они дают от рождения почти до самой дряхлости, выходит ткань тоньше батиста, мягче шелка, что греет осенью и слегка холодит в зной; поэтому те нэсин, что живут в Андрии, готовы выложить за элитную отару немалые деньги. Естественно, побратимы оберегали каждый свое малое стадо и слегка ревновали друг к другу.