Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

И. С.: То есть он сомневался — хотел войти, а не очень знал, ВО ЧТО он входит.

Т. Б.: Да, во что он входит — там же тоже какие-то образования.

И. С.: Потому что он, конечно, был ориентирован на классику...

Т. Б.; А в XX веке — на продолжение классики. Какой-нибудь Бунин, Пришвин.

И. С.: И, в частности, про «Суера-Выера» — он же очень себя привязывал к традициям гоголевским и свифтовским. Раблезианство тоже было его любимой темой. Т. Б.: Ну, это я всегда говорила о нем… Как-то по телевизору Шаталов его книжку показывал, и как раз тогда он меня пригласил на передачу, и мы о Ковале говорили. А до этого показывал книжку Гоголя, очень красивое новое издание.

И он говорит: «А тебе не кажется, что Коваль вышел из Гоголя?» Я говорю: «Безусловно, и сам этого не скрывал». А потом я это по телефону говорю Наташе, а она мне: «Ну конечно, у него даже былевой глагол — поноздрёвствовать, я ему часто говорила; „Кончай ноздрёвствовать“». Да, от фамилии Ноздрёва. И когда она это сказала, я даже перечитала главу о Ноздрёве, у нас в школе всегда говорят, что это отрицательный герой, Ноздрёв — пьяница, картежник, врун. А это же светлейший герой, он оптимист, он всех любит, он просто хвалится… И. С.: Он фонтан жизни.

Т. Б.: Это такой сгусток энергии, фонтанирующий.

И. С. Причём он хочет всех приобщить к тому, чем сам занят, чем он увлечен.

Т. Б.: Он людей хочет как-то подружить, поэтому он немножко врет, чтобы как бы рекламу сделать своим… И действительно, я поняла, что в Юре очень много от Ноздрёва. Ну не в самом Юре, а в образе автора, в его интонации очень много ноздревского, в лучшем смысле слова. И, видимо, у него была робость, правильно вы сказали, что он куда-то входил и не совсем знал, куда. И он меня выбрал, кроме общей любви и симпатии, еще и как человека, который внутри этого литературного процесса, это ему было очень важно… А то вдруг окажется, как бывает, — он полез с чем-то, что давно уже прошли. Как один человек говорит в таких случаях, мне очень нравится: «Когда ты шел туда, мы уже шли обратно».

И. С.: Интересно, как бы он отнесся к слову «тусовка», теперь модному. Ужасное слово.

Т. Б.: Я думаю, он бы не любил это слово, он вообще не любил такие слова, какие-то захватанные, которые все употребляют, он любил слова или старые, или странные, или которые он сам как-то повернул новой гранью.

И. С.: С каким-то свежим смыслом.

Т. Б.: Да, свежие слова, а такой жаргон — это, в принципе, захватанные словечки.

И. С.: Вот я и думаю, что он по-человечески, наверное, был действительно очень ранимым и он боялся в те времена, а сейчас, я могу себе представить, как он боялся бы этой «взрослой» литературной тусовки. Вокруг детской литературы собрались люди, которые все-таки были более щепетильны, что ли…

Т. Б.: Ой, Ирочка, там были жуткие акулы и крокодилы…

И. С.: Разные, да. Это понятно. Но все-таки: детские библиотеки, встречи с детьми… Это все было как-то чище, проще.

Т. Б.: Да. Там были сами дети, потом там учителя — это очень светлые люди, бескорыстные… А тот же X или Y, они более даже хваткие, чем взрослые писатели. A Z?! Как раз в детской литературе писатели часто жуткие такие «хваты».

И. С.: Наверное, у каждого будет своя версия, почему он с трудом себя вписывал вот в эти «взрослые» тусовки, не был до конца уверен в себе. По-моему, ему хотелось быть звездой…

Т. Б.: А звездой он мог быть только… Вот у него была своя такая тепленькая, уже обжитая, обдышанная ниша. Он мог жить только в каком-то небольшом очень теплом пространстве, где его принимали таким как есть. Он человек был очень ранимый, очень самолюбивый. Ему нужна была атмосфера какого-то обожания, но при этом обожания непошлого…

7 июня 2002 года

Опубликовано в «Иерусалимском журнале», № 19,2005 год.

Юрий Норштейн. Беседа по поводу невстречи с Юрием Ковалем

Беседа с Ириной Скуридиной