Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

В моем городе Санкт-Петербурге Юру чтят и любят настолько, что, скажем, в Государственном университете культуры и искусства, где существует кафедра детской литературы, каждый год десяток студентов и студенток пишут по творчеству писателя Юрия Коваля курсовые и дипломные работы. Преподает там рыжеволосая красавица, колоссальный энтузиаст детской литературы. Так вот, она однажды попросила, чтобы я ей дал координаты Юры, когда она поехала в Москву. Это было приблизительно за полгода до его кончины Она побывала в мастерской, как раз в часы, когда он вел семинар с молодыми, и настолько оказалась влюбленной в него за один этот вечер, что немедленно стала писать работу под таким несколько витиеватым названием: «Духовный космос и проблемы личностной эстетики Юрия Коваля в контексте литературного процесса второй половины двадцатого века».

Мне посчастливилось быть одним из первопечатников Юры. Это была первая половина 70-х годов, ленинградский детский журнал «Костер», я как раз стал заведовать там прозой. Этот период, кстати, описан у Сергея Довлатова. Поразительное дело, в первые же дни в стопке отказов нашел письмо приблизительно такого содержания: «Уважаемый Юрий Иосифович. Благодарим вас за внимание к нашему журналу, но, к сожалению, вашу повесть „Недопёсок“ мы опубликовать не можем, потому что нам нужны произведения на школьно-пионерскую тему». Вместе с еще не отправленным, к счастью, письмом я обнаружил и саму повесть. Передо мной прозой заведовала дама, как раз у Довлатова описанная, она и говорит: «Вы что же, мне не доверяете, раз вы хотите эту повесть публиковать?» А я говорю: «Но это же замечательная литература». А она: «Так вот в том-то и дело, что это замечательная литература». Я говорю: «Ну тогда почему вы не хотите ее печатать?» — «Потому что она привлечет внимание всех, а там есть такие аллюзии!..» Пришлось мне немедленно залезать в словарь и смотреть, что такое аллюзии, потому что слово это я прежде не слышал.

Тут надо обязательно сказать, что у главного редактора, Святослава Владимировича Сахарнова, который как раз меня и позвал, сам только начав работу на этом месте, было отличное чутье на хорошую прозу, и повесть, которую боялись издавать в Москве, была напечатана у нас в «Костре».

Потом мы издали «Пять похищенных монахов», рассказ «Клеенка». Кстати, когда печатали повесть «Пять похищенных монахов», цензура ее в самый последний момент остановила, и та же самая дама мне сказала: «Вот видите, вы поставили журнал под удар. Я же вам говорила, что нельзя печатать Юрия Коваля. Идите, разбирайтесь сами». По своей должности именно она как раз и должна была «разбираться». Но пришлось мне общаться с Горлитом, жутко трепеща за судьбу повести: журнал должен выходить, а номер остановили.

Цензор мне говорит: «А вот у вас тут в повести Коваля написано, что в таком-то городе делают алмазы». А я ему: «Так это же все сочинено». — «Мало ли что сочинено. А у нас есть пункт, запрещающий упоминать подобные города. А тут назван город Карманов, и там делают бриллианты». Я говорю: «Если в этом дело, то давайте как-нибудь выйдем из положения. Давайте я вам напишу расписку, что такого города не существует, и бриллиантов не существует, и пятерых монахов тоже на свете нет, а существует только один автор, и я за это отвечаю». Она как-то вдруг на меня взглянула с облегчением и говорит: «Пишите расписку». И я ей накатал довольно забавную бумагу, что все описанное в повести придумано, кроме фамилии автора.

Правда, с этой же повестью произошла еще одна забавная заминка, причиной которой стал сам Юра. Повесть была уже набрана, находилась в стадии гранок. Оставалась вторая стадия — верстка, и вдруг Юра позвонил со словами, что он хочет ее переписать. Такое в практике подготовки рукописей, пожалуй, не происходило никогда: чтобы автор после всей редакционной, пусть и небольшой по объему работы сам желал переписать повесть, уже размеченную для номера. Понятное дело, что мне и тогда пришлось поволноваться: а ну как Юра не успеет и перепишет так, что она попросту не влезет в номер! Что тогда делать! Но Юра привез новый текст через неделю. В основном была заново написана глава с погоней, где герой на мотоцикле исчезает в одной луже и выныривает в другой.

У большинства людей, которые общались с Юрой, по моим ощущениям, оставалось чувство, что он был одним из самых близких друзей в их жизни. Так на самом деле и происходило. И у меня самого тоже осталось это ощущение — просто щедрость, богатство и талант его души были таковы, что при общении его хватало на нас на всех. Мы с ним дружили довольно долго. Приезжая в Ленинград в 1980-е годы, он каждый раз бывал у нас дома, в феврале несколько лет подряд мы с ним съезжались в Ялте, и я, человек, никогда в жизни стихов не сочинявший, а писавший только детские книги, под воздействием его обаяния тоже начинал говорить примерно такими стихами: