Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Короче, Коваль спал под гобеленом. Я помыкалась немного вместе со всеми, а потом пошла его будить, потому что больше никто не решался. Мэтр не возражал. Он переместился с тахты во главу стола и пояснил:

— У Наташки, жены, был вчера день рожденья.

Наши занятия в мастерской проходили в жанре пира. Однако я не смогла бы описать, к примеру, как Коваль ел: этого я не запомнила. Мы приносили с собой всякую всячину и сразу же начинали бегать с тарелками из кухни в комнату, а Коваль между тем взывал:

— Друзья мои! Хватит накрывать на стол, давайте работать!

И это гораздо больше соответствовало в моих глазах его образу. Но как-то раз Коваль в разгар занятия наклонился ко мне и сказал:

— Там у меня на плите мясо варится — сходи проверь. Я «включилась» не сразу, но все-таки пошла проверять.

Действительно, на газу стояла кастрюля годов, наверное, пятидесятых — старинная, можно сказать; в кастрюле клокотал бульон, из бульона торчала кость.

Иногда, ласково поглядывая на нас, пребывавших на своих «орбитах», Коваль принимался нас по очереди, на разные лады хвалить:

— Вот Воло-одя — очень, по-моему, добрый человек Ви-ика — опасная женщина…

Ему и самому нужно было, чтобы его хвалили. Но это доходило медленно: радуга ведь не нуждается в поддержке. Все же Коваль знал, что мы его обожаем; может, поэтому, главным образом, он нас и собирал, при всей своей непредсказуемости и спонтанности, столько лет.

— Расслабляюсь я дома на кухне, да в мастерской — в обществе своих любимых — хе-хе — семинаристов…

Он читал нам главы из еще не оконченного «Суера». Мы ничего не могли сказать ему дельного — в профессиональном отношении нам было до него как до Ориона. Но он, видимо, этого и не ждал. Видимо, ему был нужен хотя бы импульс — некая волна тепла либо восхищения, обозначенная, как гребешком пены, несколькими словами — сигнал того, что волна пошла. И если удавалось произнести то, что он хотел услышать, если он чувствовал импульс, ловил волну, он немедленно откликался.

Так я получила самый странный в своей жизни комплимент.

Это был последний наш «учебный год». Коваль уже закончил «Суера». Закончил — здорово; как он выложился на этом, мы тогда, конечно, не понимали. Как-то он взял с подоконника рукопись и сказал:

— Мне сейчас не пишется, но как человек работающий, я… написал сказки.

Это сказки из сборника «Зеленая Лошадь» — он вышел, когда Коваля уже не было. Я слушала и пугалась, потому что, против обыкновения, мне нравилось не всё. Это был какой-то другой Коваль — такой, к которому я еще не привыкла. А предстояло между тем хоть что-то сказать. Только когда дело дошло до романтической Зеленой Лошади, у меня отлегло от сердца. («Все-таки ты романтик», — сказал мне однажды Коваль с каким-то сочувственным выражением лица.)

Он потребовал, чтобы мы его обсуждали, но обсуждения не получилось, заговорили о чем-то еще. Коваль наклонился ко мне:

— Наташа, что тебе понравилось? Я сказала, что Зеленая Лошадь.

— Да, — кивнул Коваль, — ты сама и есть Зеленая Лошадь.

Я, признаться, засомневалась и даже попыталась возразить.

— Нет-нет! — перебил Коваль. — Так и есть!

Однажды «созерцание радуги» не задалось. Была она, конечно, была, но совсем тусклая и — так, отдельными кусочками. Не в форме, в общем. Чтения прошли скучновато, а неофициальная часть — главная — и вовсе не состоялась. Девушки пошли мыть посуду, Торопцев с Ваней Овчинниковым затеяли в углу какую-то дискуссию. Что до Коваля, то он давал интервью гостье из Питера, почти касаясь лицом стоявшего на столе диктофона. (На качестве текста это, впрочем, не отражалось: в любом состоянии Коваль сохранял удивительную ясность мысли.) В самом нерадужном настроении я уехала домой.

Не каждый раз, но случалось, что Коваль звонил мне после семинаров поделиться впечатлениями. Он позвонил и на следующее утро:

— Ну как?

Честно говоря, с первой попытки ничего хорошего мне сказать не удалось, и мы довольно сухо распрощались. Минут через пять Коваль перезвонил — он мог позвонить раза три кряду.

— Наташк! Слушай, ну ты мне наговорила сплошных гадостей! Я напился, семинар плохой… Я сейчас должен ехать в «Мурзилку» на редколлегию, а мне так плохо…

И голос его дрогнул Тогда я сказала:

— Ну вы поймите: я вас люблю всяким…

— Я понимаю! — перебил он неожиданно энергично. — Я понимаю! Именно поэтому ты мне… так дорога. Ты мне бесконечно дорога! Ну, я пошел

Коваль заметил, конечно, что я его «изучаю».

— Ты все время меня оцениваешь, — сказал он мне. Но я не оценивала — я наблюдала и думала вот что. На его

картинах мне больше всего нравилось разглядывать дома. Что деревенские избы, что здания старой Москвы — все они под рукой Коваля из элементов пейзажа превратились в странных персонажей. Кажется, заглянешь в окно — а там открытый космос, переступишь порог — и попадешь в другое измерение. И, думалось мне, эти дома, по сути — его, Коваля, автопортрет. Но, может, все это — просто от моей любви к авторской сказке.

Случайно я узнала, что и Коваль, оказывается, нашел для меня образ: