Коварная дама треф

Чего только о женщинах не врут! Как только с ними не поступают! И возвеличивают, превозносят до королев и святых, и топчут, обращая в мразь, прах и ведьм. Мне пришлось встретиться с непохожей ни на одну из таких. Оказалась она Зубровой Анастасией, или «Настеной», как он ее называл. Малознакомая кому жена знатного орденоносца, директора известного на всю область коневодческого совхоза.

А пришла она ко мне, не дожидаясь приглашения, хотя команду доставить я Течулину дал сразу после невразумительного демарша ее мужа в тюрьме.

Она вошла, постучавшись, одна, без сопровождения, я понял, что и следователь мой не знал о ее появлении.

— Анастасия Зуброва, — сказала от двери и спрятала за спину узелок.

— Присаживайтесь, — растерялся и я.

— Вот, приехала…

— Хорошо, хорошо, — показал я ей рукой на стул поближе. — Без повестки, значит?

— А зачем? Я убила.

— Что?

— Я убила Савку. Отпускайте Ивана Григорьевича. А меня сажайте. Детей я устроила.

И тихо так, и складно, и все так спокойненько. А может, уже перегорело, перемелилось, отплакалось?

— Вы что говорите? Вы в здравом уме?

— Сказала и все. Как есть. Я убийца.

— Я врача вызову. Вас, Анастасия?.. Как по отчеству?

— Семеновна.

— Вас, Анастасия Семеновна, следует психиатру показать.

— Показывайте. Я здоровая. Пусть судят. Чего ему там париться зря? Не по совести. Из-за меня все началось. Я Савелия сгубила. И отвечать мне.

— Сядьте. Успокойтесь. Что вы несете? Вы отдаете себе отчет?

— Так все правильно будет. И ради детей.

— Откуда у вас весь этот бред? Вы же давали уже показания и в милиции, и следователю прокуратуры?

— Вырастут дети без меня. А мы все умрем. Как перед смертью я им в глаза взгляну, если с Ваней там что случится…

Она опустила голову и заплакала тихо, без надрыва и рыданий, без истерик и возгласов, не как обычно ревут деревенские; слезы катились по щекам, а глаза стыли серым металлом, сжав губы, она мычала без слов, словно раненое животное. Но не о себе плакала, не по мужу и любовнику покойному, в глазах ее умирала надежда на справедливость.

Я выскочил из-за стола за графином с водой. Она пила, захлебываясь, обливаясь, жадно. Я подал еще.

— Спасибо, — утерла она ладонью рот. — Правду люди говорили, доброе у вас сердце. Отпустите его.

И она, выронив стакан и свой узелок, вдруг упала на колени:

— Отпустите, Господом Богом прошу!

— Встаньте! Да что же это такое! — Я бросился ее поднимать. — Нина Петровна! Саша! Течулин!

Втроем нам удалось поднять ее и посадить на стул. Узелок развязался, в нем оказались нехитрые женские вещицы и металлическая кружка. Она покраснела до корней волос, схватила их, прижимая к груди, затем стыдливо отвернулась, торопливо увязала снова.

— В тюрьму, значит, собрались, Анастасия Семеновна? — буркнул я, когда мы снова остались одни.

— Не дело ему там сидеть. Я виновата во всем.

— В чем?

— Во всем.

— Вы стреляли?

— Это не главное.

— Судят за это.

— Значит, стреляла я.

— Анастасия Семеновна, доказательства, собранные следствием, свидетельствуют, что стрелял из ружья ваш муж. Он, естественно, и убийца.

— А я в суде скажу, чтобы меня судили. Я виноватая.

— Возможно, вы тоже виноваты в том, что произошло. Врать не стану, сам не знаю, как бы я поступил, случись увидеть то, что досталось Ивану Григорьевичу.

— Вот, — шмыгнула она носом. — Сами говорите. Мне и отвечать.

— За это не судят. Не знаю уж, к сожалению или к счастью.

— Мне в деревне не жить. И дети меня проклянут. А вешаться мне нельзя, Бог не велит. Я должна помочь.

— Кому?

— Освободите его! — опять взмолилась она. — Мне сказали, только вы можете.

— Кто же посоветовал?

— Все говорят. И в деревне, и в райкоме я была. Освободите.

— А в райкоме? У кого же?

— Да у всех почти. Там велели заявление писать, а я к вам так пришла. Чего мне писать? Вас увидела и все рассказала. А если надо что, напишу. Только продиктуйте.

— Вот, значит, как.

— Давайте листок. Диктуйте, — она прямо бросилась к столу. — Я на все готова.

— Да… — у меня не находилось слов.

— Вы не сомневайтесь. Я в суде не откажусь.

— Так, значит, в райкоме… — смотрел я в окошко. — Значит, велели заявление на мое имя написать.

— Да что же я, совсем дура! Не понимаю ничего? Я виновата во всем, а из-за меня другим страдать!

— А насчет убийства-то, где придумали?

— Что? — не поняла она.

— Сами догадались про ружье-то?

— Про ружье? Что стреляла?

Я хмуро кивнул.

— А кто меня учить будет? Некому. В деревне на меня теперь не глядят. Дом обходят. Я детишек отцу сунула. Он их вырастит. А сама в райком.

— А знаете, Анастасия Семеновна, что ваш муж тоже изменил свои показания?

— Какие показания? Про Савелия-то?

— Он ведь просится тоже ко мне с заявлением. Отказывается от первых своих слов.

— Как? Не пойму я!

— Он ведь тоже теперь заявляет, что Савелия убили вы выстрелом из ружья.

— Я?

— Вы.

— Я убила?

— Вы.

Лицо ее помертвело, из красного еще от слез превратилось в белое. Она схватилась обеими ладонями за щеки, стиснула лицо и незрячими глазами уставилась на меня.

— Сам сказал?

— Вы не договаривались? — вырвалось у меня, но я не пожалел.