Ковчег для варга (СИ)

— Всё это время, пока она рассказывала мне о питомнике… Она, конечно, говорит о животных, но не они для нее — всё. Вы. Гриз, Аманда, Гроски… Кани и ее дочь… — Мясника и Зануду он не называет, — То, как она говорит о вас, какими словами о вас всех…

Под двумя взглядами — моим и Нэйша — Ким малость выцветает — только веснушки рыжеют ярко. Но заканчивает тихо и твердо:

— Думаю, самым страшным для нее было не убийство, а мысль, что она могла вас разочаровать.

Молчу. Пялюсь в прорванный чертеж — на нем, вроде, часть ноги с сухожилиями. Довольно страшно составлять для кого-то целый мир — ну, или его часть. Но если вдуматься — Мелкая с детства в питомнике, и к животным, получается, тоже привязалась — как к тому, что любим мы.

Любишь меня — люби мой питомник.

— Она говорила насчет того, что все будет как раньше, — говорю шепотом.

И понимаю, что Нэйш не слушает. Он с отстраненным видом пялится на карандаш — а тот медленно, не спеша вращается в пальцах…

— Ну? — говорю. — Узнал что-то, что может помочь?

— Может быть.

На Мясника уже опять накатило: сосредоточен выше крыши, карандаш быстро шоркает по чистому краю листа. Намечает какую-то схему. Вместо прощания Нэйш чуть заметно дёргает головой в сторону двери — мол, забыли, где выход, что ли?

Шибздрик это принимает за прямое распоряжение, потому что хватает меня за руку и останавливается, только когда пролетает два коридора. А с виду хилый, надо же.

Выдёргиваю руку из его ладони к мантикорьей матери. Шибздрик какое-то время таращится на меня, потом медленно выдаёт:

— Чёрт. Забыл там книги.

— Ну так валяй, возвращайся — вы ж с ним так хорошо спелись.

Возвращаться не собирается, увязывается вслед. Молчим до пуррятника — круглого, глинобитного строения, от которого издалека несёт запахом сырости и перепревших фруктов.

У двери Ким наконец набирается смелости.

— На самом деле — он не такой уж и…

— Я с этим придурком работала два года, пока он возглавлял тут всё. Я в курсе, что Синеглазка не настолько отпетая мразь, какой прикидывается.

Нужно взять у нойя зелье. А то начались ночные заморозки — и опять приходят зимние сны. В них небо расцветает синими и зелёными огнями, а руки и ноги цепенеют от холода. И задыхающийся голос всё повторяет: не спи, Мел, не засыпай…

От воспоминаний ноют зубы, горчит во рту. Сплёвываю на крыльцо, толкаю внешнюю дверь, потом — внутреннюю. Окунаюсь в жаркое тёмное нутро пуррятника.

Ползучие лианы по стенам. Мерное водное кап-кап-кап. Приветственное нежное воркование пурр: лапочки перекатываются по полу, взбираются по стенам, как комки меха. Самцы слабо светятся фиолетовым — этакие пушистые звёзды.

— Знаю, — говорю Шибздрику. — Только вот Мелкая мне вроде сестры, что ли. Если бы твою сестренку отдали на обучение такому вот…

Ким вздыхает.

— Наверное, это зависело от того, что она могла бы получить.

Мантикоры б его жрали, это его спокойствие, когда хочется орать.

— Ага, Синеглазка Мелкую до черта всему хорошему научит.

Пытаюсь погладить тех молодцев, которые уже влезли по стене и попискивают — ждут, когда им скажут, какие они распрекрасные, подержат в руках, начнут перебирать шерсть…

Пуррам любовь и ласка для жизни просто необходимы — без них они чахнут.

Только вот, видно, я не успокоилась как следует, пальцы вот будто иголками колет, и первая же пурра сжимается в ладони и начинает подрагивать с недовольным всписком.

Ким мягко забирает у меня пурру — та издает благодарное «Уиррр». Шибздрик запускает пальцы в черный с фиолетовым мех и говорит тихо:

— Иногда научить могут те, кто кажется для этого неприспособленным.

Он умеет рассказывать не очень-то хорошо — рисует уж точно куда получше. Потому сначала дело у него не ладится, а рассказ о его наставнике комкается и горбится — будто малюется на смятом листке тупым карандашом. Потом листок выпрямляется, карандаш заостряется — и я вижу брюзгливого мужчинку в халате, лысоватого и неопрятного, брызжущего слюной только при упоминании Академии. Он курит какую-то скверную дрянь, и придирается, и тычет пожелтевшим пальцем в чертежи, и он язвительная и насмешливая зараза — я это сразу как-то понимаю. Еще понимаю, что он делал жуткие вещи, этот тип, имя которого Ким так и не называет (халат на якобы-рисунке украшен застарелыми пятнами масла, жира и крови). И еще он ненавидит магов и может до посинения толкать речи о том, что магия — атавизм, препятствующий цивилизации. И всех этих бесконечных острых, колющих деталей в этом неспешном рассказе — их слишком много, и из этого рассказа-рисунка на меня глядит совершенно отвратный тип, вот только чтобы раскрасить его, Шибздрик достает из своего голоса светлые краски.

— До встречи с ним я вообще ничего не знал, — говорит — и набирает в охапку побольше пурр, и тихонько баюкает их в руках. — Был один. Был как… в темноте. Отдельные эксперименты… А он дал мне возможности. Знания. Инструменты.