Ковчег Лит. Том 1

Они и с дедом не особо разговаривали, разве что, когда тетя Оля привозила в город на продажу душистое подсолнечное масло, и все собирались за столом в ожидании борща.

Говорили о каких-то родственниках, которых я никогда не видел. Тетя Оля тоже была родственницей, но чьей и кому — я тогда не задумывался и не знал. А думал поскорее улизнуть на улицу, где хромой Кеша уже, наверное, принес гитару и лениво перебирает струны, пока не подтянутся остальные «босяки» (как бабушка называла уличных). А может даже и «бося́чки», одну из которых звать Светка, и тогда Кеша лично для нее споет мою любимую песню — про девушку из Нагасаки.

Дед заканчивал борщ первым и мрачно уходил во двор подкинуть лошади сена. А тетя Оля начинала рассказывать о главном родственнике, которого называли просто — «он».

Когда я пошел в первый класс, мать сразу из школы отвела меня к отцу на работу и сказала:

— Вот твой…

Хотя, наверное, могла бы и не говорить.

Отца я узнал сразу, так как у него не было одного глаза, и он носил черную пиратскую повязку. Свой глаз он потерял на войне, на которой воевал всего три месяца, но успел получить два ордена, потерять глаз и оставить свою роспись на рейхстаге.

Просто когда началась война, ему было еще мало лет, и в армию его не взяли. А через несколько лет он уже освобождал Европу и вернулся домой на трофейном мотоцикле «Цундапп», который собрал из запчастей.

После войны всегда много запчастей, из которых, как из конструктора, начинают собирать новую старую жизнь. Пока не закончатся запчасти.

А тогда запчастей было еще много — целых два шкафа в кабинете отца были забиты этими запчастями, среди которых встречались и трофейные: немецкие динамики «Telefunken» с лучшими в мире диффузорами, секрет которых так и не разгадан до сих пор, переменные конденсаторы с позолоченными пластинами, пальчиковые радиолампы «Siemens», сопротивления, катушки индуктивности, реле, ферритовые кольца и много чего еще, напридуманного лучшими умами для войны.

Отец тоже меня узнал и так и светился — просвечивал своим единственным глазом, как рентгеном. Потому, наверное, и в рентген-техники пошел, чтобы видеть людей даже лучше, чем двумя глазами.

Он работал в больнице и был в белом халате, в котором его принимали за доктора. Особенно когда выносил еще мокрый из ванночки снимок и рассматривал на свету ребра или череп, в котором было видно какое-то «турецкое седло».

— Ну, что там, Кузьмич? — спрашивал врач, который приводил больного.

— Турецкое седло в норме, — отвечал отец и вешал снимок на специальной прищепке высыхать.

В промежутках между снимками в кабинет заходили еще какие-то врачи в белых халатах, чтобы посмотреть на меня и сравнить с отцом, который шутил, смеялся, успевая кому-то отвечать, что «турецкое седло в норме».

Потом мы пили чай с осенними помидорами и деревенской колбасой, на запах которой заглянул друг отца в белом халате. На лбу у него было круглое зеркало, которым он сразу нацелился на колбасу:

— Дома-ашняя, — безошибочно поставил диагноз. — С чесночком…

— Ты, Ефимыч, никакой ни ухогорлонос, а ухогорло… рот… — радостно встретил его отец, нарезая скальпелем еще колбасы.

— На вашем месте я бы все же дверь закрыл, — по-доброму так посоветовал Ефимыч, — а то бродят тут разные…

— Ухогорлороты… — не утерпел, конечно, я (с невидимыми турецкими седлами, которые может видеть только мой отец).

Последнее, правда, озвучивать не стал.

— Способный парень, — сверкнул на меня зеркалом Ефимыч. — Надо будет с нами на рыбалку взять. Посмотрим, как умеет червяка на крючок насаживать.

Ефимыч тоже был способный. Словно с помощью этой штуковины на лбу заглянул внутрь.

Летом мы с мамой действительно ходили на рыбалку. Целых два раза. Для нее это был, конечно, подвиг. Но мужское воспитание требует жертв. А именно мужского воспитания, как считала мама, мне и не хватало. Дед не в счет. Он утром уезжал рано, а вечером его уже совсем готового привозила лошадь Эльза. Она терпеливо ждала перед воротами, когда я запущу ее во двор. Ноги деда лежали на сиденье, а остальная часть на грязном от угля днище телеги.

Я распрягал Эльзу, отводил в стойло и задавал корм. А дед через какое-то время приходил в себя и прокрадывался ночью в дом, чтобы рано утром снова ехать на заработки. Или — «на калым», как говорила бабушка, которая называла или, точнее, обзывала деда «биндюжником», когда заставала его трезвым. На что дед гордо уходил к своей лошади Эльзе, которая его никогда не ругала.

«Биндюжники» — это была тайная организация извозчиков, которые с раннего утра собирались на «бирже» за базаром, где их нанимали что-нибудь отвезти-привезти.

Если деду удавалось заработать, бабушка готовила борщ с мясом, если с калымом не везло, борщ был с килькой в томате или с фасолью, которая заменяла и рыбу, и мясо.

Когда деда забрали прямо с «биржи», Эльза через весь город пришла домой одна. А в сене, под сиденьем, потом нашлись деньги. Они были комком, словно выпали из крепко сжатого кулака.