Ковчег-Питер

Он боялся, что это настоящее горе придет от детей или будет связано с ними. Теперь, узнав от сына, что у матери (бывшей жены Пальчикова Кати) подозревают рак, Пальчиков понял, что вот оно, это горе, здесь. Что случится оно уже в этом году, этой осенью. Что оно уже случилось. Пальчиков думал, что оно не кончится, что оно поглотит все рядом и уничтожит его, что это как раз и есть начало конца. Он знал, что дальше время предстанет в обрывках и любовь будет напрасной, растущей, смехотворной, как фантомная боль.

А вдруг, мелькнуло в сознании, беда жены еще не самое страшное. Нет, самое страшное. Будто вынырнув из пронзительной темени, Пальчиков почувствовал, что именно это, с женой, – самое страшное, а не то, что произойдет с ним впоследствии.

Он хотел понять, что теперь думают не о матери, а о нем, его, их дети – дочь Лена и сын Никита. Оба были взрослые (дочь – двадцатисемилетняя, сын – двадцатипятилетний) и могли теперь быть не только эмоциональными и деликатными, прагматичными и снисходительными, но и беспристрастными, чистыми, мудрыми.

Пальчиков сказал сыну, а затем дочери то, что всегда в таких случаях говорят: что нельзя верить нашей медицине, по крайней мере – первичному заключению, что необходимо идти на обследование в другую клинику, и, возможно, не в одну, что нужна информация из разных источников, что российские врачи любят преувеличивать или недооценивать, что у них не бывает золотой середины, а именно золотая середина и есть профессионализм, что многие эскулапы живут страшными диагнозами. Пальчиков вспомнил, что как раз недавно смотрел телепередачу, в которой рассказывалось, как наши онкологи едва не залечили бедную женщину. Они убеждали ее лечь под нож, потому что без хирургического вмешательства она, дескать, не протянет и двух месяцев. Пациентка не согласилась на операцию в России, продала квартиру и отправилась на лечение в Израиль. Израильские медики сообщили ей, что никакого рака у нее нет и никогда не было. Пальчиков также сказал сыну и дочери, что, если потребуется, он свою квартиру, где теперь обитает, продаст для матери. Справедливости ради Пальчиков уточнил, что и у нас в стране остались хорошие специалисты, но на поверхности – плохие, и именно они правят бал.

Пальчиков знал, что сын Никита испытывал сейчас настоящее горе. Он жил с матерью и теперь боялся на нее взглянуть – и по-старому, и по-новому. Пальчиков представлял жену, как прежде, остроумной и наблюдательной. Она, вероятно, говорила сыну: «Не шарахайся от меня, я не страшная еще. Помоги мне до остановки сумки донести, я – на дачу». Телефон у сына был отключен три дня. Пальчиков понимал, что сын три дня лежал в своей комнате плашмя, в сумраке, с опущенными жалюзи, в духоте, в наушниках с электронной музыкой. Пальчикову казалось, что первое горе Никита пережил, когда отец с матерью развелись. Но тогда сын был подростком, и горе было открытым, и горе было не таким.

Пальчиков собрался поехать к сыну, но сообразил, что сын дверь не откроет, хоть и расслышит звонок. Пальчиков знал, что сын научится отводить глаза от отца. И мать произнесет: «На меня не смотрит – понятно. А на отца чего не смотришь? Телефон почему не берешь?» – «Беру я, мама, смотрю я», – с детскими слезами взглянет на мать сын. Отец помнил эти сыновьи слезы – не требовательные, не умоляющие, а призывные, окликающие. Катя говорила мужу, когда маленький Никита плакал: «Не ругай его, он не врет. Он не умеет врать».

Пальчиков понимал, о чем думал сын: что, если бы стоял выбор, то пусть бы рак нашли у отца, а не у матери.

Пальчиков знал, что дочь Лена так не думала. Хоть мать ей и была ближе, дочь не знала, кто ей дороже. Когда разводились, дочь сочувствовала матери больше, а Никита меньше винил отца. Пальчикову казалось, что дочь никогда ничего не выбирает, не отбраковывает. Ему казалось, что он плохо знал дочь, хуже, чем сына. Дочь была похожа на отца. Ее беспокойство можно было принять за оторопь. Ее радость он принимал за досаду. Он сам был такой, как дочь – педантичный, но рассеянный, памятливый, но не внимательный, торопливый, но не решительный. Нет, кажется, дочь не была торопливой, вспоминал Пальчиков. Дочь была как мать. Ее тревога была мужественная, житейская, разумная. А сын становился похожим на отца.

«Что теперь творится в душе Кати?» – мучился Пальчиков. Она будет шутить, рыдать, задыхаться не одну ночь. Это он может покориться судьбе мгновенно, без суда повиниться, без видимой причины посыпать голову пеплом. Поэтому он не любит сочувствия к своей персоне, а Кате трудно без утешений, она надеется на них, хоть и привыкла обходиться без постороннего тепла. Он знал, что Катя теперь обращается за поддержкой к своему прошлому: к тяжелым родам, к женским болячкам, ко всем своим прежним недугам. Через некоторое время она будет говорить: «Что поделаешь? Вот такая я: то понос, то золотуха!»