Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Та-а-ак… — протянула, словно пропела, эта милая ведьмочка, аж Пёсик Ложка от какого-то жутковатого чувства тихонько заскулил, а оба влюблённых опять онемели и пошли дальше ещё медленнее, потому что близёхонько был дом гончара Саливона, хоть расставаться им вот так, и слова путного не сказавши, вестимо, не хотелось, да и насторожённая клечальная ночь вступала в свои дьявольские права, и глаза мерцали у обоих, как мерцают они только в эту неспокойную ночь украинского лета, и кровь кипела и бурлила, словно в предчувствии чего-то страшного, всего, что может статься с любовниками в русальную ночь.

Блуждающие огоньки мелькали над землёй, причудливые тени пролетали совсем близко, чьи-то лёгкие вздохи слышались в коротких передышках между трелями соловьёв, которые отваживались славить свою любовь на весь свет.

Исподволь откликались и девчата, и голоса их, то тут, то там, казались приглушёнными и таинственными в непостижимых шорохах ночи, не менее волшебной, чем шальная ночь под Ивана Купала.

Исподволь над городом взлетала и клечальная песня, ещё неясное и еле слышное девичье пение Зелёного праздника:

Прилетіла зозуленька
3 темного лісочку;
Сіла, пала, закувала
В зеленім садочку…

Внезапно снова блеснули по ту сторону озера несколько выстрелов, будто однокрыловцы, вступив ныне на тот берег Красавúцы, испугались и ночи этой задумчивой, и своего неправого дела, и даже тихой украинской песни — и палят в небеса, не боясь попасть в господа бога.

Словно в ответ на ночные выстрелы, над озером всплывала ещё одна русальная песня, которую повелось петь в эту короткую, но многодумную ночь:

Рано, рано зійду я на гору
Та вдарю в долоні,
Щоб долоні щеміли,
Щоб персні дзвеніли.
У мене долоні отецькіï,
У мене персні молодецькіï…
Зійду я на гору,
Аж красóчки грають.
Не грайте, красóчки,
Не грайте, дзвеніте,
Мені в батька не жити
Та й віночків не вити…

Кабы Лукия давно не разучилась плакать, она, эту песню слушая, уронила бы слезу.

Дивчина прислушивалась к зловещим шорохам русальной ночи и боялась бы, не будь здесь Мамая, хоть, правда, в эту ночь именно с ним ходить было опасно: вся нечистая сила, что беснуется под клечальное воскресенье, черти и чертицы, ведьмы и русалки, они охотно натворили бы своему вековечному ворогу, Козаку Мамаю, всяких пакостей, но даже и черти, глядя на печальное свидание влюблённых, стыдливо отвернулись, когда Лукия и Козак Мамай и сами не заметили, как очутились в объятиях, замерли, забыв всё на свете: войны, бедствия, вечное одиночество, запорожский обет, который запрещал даже касаться любимого существа, а не то что…

12

Сколько они вот так простояли — неведомо: минуту, час, год или столетие, да и ещё простояли бы, может, невесть сколько, кабы не тявкнул на них Пёсик Ложка.

Тявкнул чёртов Пёсик столь сердито и укоризненно, как на то был способен только он. Даже выразительные глаза его зажглись таким пренебрежительным «ай-яй-яй», что любовники мгновенно отскочили друг от друга на пристойные три пяди и, уже не отваживаясь даже за руки взяться, прошли ещё несколько шагов и остановились у ворот усадьбы Саливона.

Цветущие кусты калины скрыли их от случайного взора, и стояли они довольно близко, но так целомудренно, не смея даже коснуться друг друга, что и жесточайший злодей Пёсик Ложка стыдливо отвернулся от них, хоть и считал наблюдение за чистотой души Козака своим долгом, — стыдливо отвернулся, со всем собачьим терпением дожидаясь, когда кончится это взаимное терзание хороших и чистых людей, так как Ложка был старым, а потому и убеждённым парубком и относился презрительно к какому бы то ни было любезничанью.

А ночь-волшебница летела будто на крыльях и становилась всё таинственней, и песни русальные звучали в ней, и одиночные выстрелы бешеных однокрыловцев сверкали во тьме по ту сторону Красавúцы, и тусклые огоньки мерцали в кустах калины, глаза филинов, котов, а то волков, и вздыхало что-то, и выло, и пели ночные птицы, над которыми всё ещё главенствовали соловьи, но ничего того ни Мамай, ни Лукия не слышали, ничего и не видели, кроме сияния, самого обольстительного и прекраснейшего из всех сияний богатой природы, сияния любящих глаз.

Вот так они и стояли — друг от дружки на шаг.

Молчали. Вздыхали.

Слушали, как сердце бьётся, — но не сердце любимого, а только своё.

Козак Мамай порой протягивал руку к её натруженным пальцам, но сразу отдёргивал, закручивал оселедец за ухо или вздыхал, а то и говорил:

— Вот чёртова люлька, опять погасла…