Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

На полках стояли готовые к обжигу миски, горшочки, кринки, кувшины, малёванные или просто муравленные, подсушенные или ещё сырые.

Горн пылал малым огнём, чтоб сразу посуду не порвало, и только часов через восемь Саливон должен был развести огонь большой из дров сосновых, липовых или осиновых, но и сейчас гончарня выглядела празднично, украшенная свежими ветками, зеленью, цветами и травой.

— Садись, Козаче, — пригласил старый Глек, подвинув Мамаю колоду, а сам, взяв круто изогнутый нож, похожий на струг бондарный с двумя деревянными ручками, вернулся к работе.

Он в который раз уже перестругивал глину, ранее размоченную и разбитую деревянной колотушкой, чтоб измельчить комья, потом размачивал и долго месил, и всё это они делали теперь вдвоём с Лукией, потому что челядников Саливон не держал, а сын гончара, Омелько, соборный протопсальт, был уже в дальнем пути.

Мамай сел не на колоду, а пристроился у волошского станка и, сам того не замечая, привычной рукой ощупывал верхний круг и нижний, веретено и пятку, а потом, задумавшись, сосредоточенно покручивал станок ногою.

— Даже в канун праздника передышки не знаете, — молвил наконец Козак. — Зачем сразу столько глины?

— Владыка и в праздники велел работать.

— А разве кувшины… разве они так уж нужны для обороны?

— Мы тут с Лукией не кувшины затеяли.

— А что?

— Погоди, покажу, — отвечал Саливон, не оставляя работы.

Лукия принялась за дело, и не краски размешивала для посуды малёванной, не зелень, не червень, не белила, а взялась тоже расстругивать мокрую глину.

Отвечая на вопросы гончара — и про клады, и про всё, что деялось на Украине, и про сечевых братчиков, товарищей и побратимов, — Козак Мамай ненароком схватил кусок глины, швырнул на кружало, запустил ногою станок, смочил руку в бадейке, взял деревянный нож и вскоре отрезал от верхнего круга бокастую кринку, потом ещё и ещё, и так быстро да ловко, что Саливон только улыбался в прокуренный ус: Мамай был мастак на все штуки и умел мастерить всё на свете, ибо тогда, в те простецкие времена, не столь и много вообще умели люди делать…

Кринки вставали в ряд на полках, чистенько сделанные, но тяжеловатые, потому как Мамай глины не жалел, и приятно было посмотреть на его ловкие руки, и Лукия глаз не отрывала от любимого, даже разгневалась на отца, когда тот, пряча в седых усах улыбку, сказал Козаку:

— Ты мне глину не переводи.

— Дело ж делаю! — весело огрызнулся Мамай.

— Не то дело, — загадочно сказал гончар. — Не для обороны.

— А что ж ты из глины слепишь для обороны?

— Смотри-ка! — И, бросив немалый кус глины на верхний круг, гончар завертел его, и стала под его руками возникать из глины здоровенная посудина с узким горлом и толстыми стенками.

— Что это?

— Как назвать — не ведаю. Но гляди! — и Саливон начал показывать и объяснять: — Если сию макитру набить порохом и мелким железом, а сюда, в эти дырочки, вставить запал, да и сбросить с башни на головы однокрыловцам или немцам…

— Ого! — удивился Мамай. — Кто выдумал?

— Не я, — отвечал гончар и глянул искоса в тот угол, где только что работала Лукия. — Это они… с Омельяном придумали.

Мамай повернулся к дивчине, но её в гончарне уже не было.

Услышав на улице какую-то суматоху, да ещё показалось ей, словно прозвучал там властный голос Подолянки, Лукия поскорей метнулась, куда звал её военный долг, потому как была это не просто несчастливая дивчина, а строгий начальник городской стражи.

Мамай глядел в угол, где только что работала любимая, взял её струг, ещё теплый от прикосновения мозолистых рук.

Вздохнув, Мамай повернулся к только что вылепленной глиняной бомбе:

— Что ж выйдет из этого?

— Вышло б… — ответил Глек. — Да нет у нас лишнего пороха на мои глупые затеи.

— Это слова пана Купы.

— Его.

— Порох будет…

Поклонясь, Мамай быстро вышел на улицу.

Пёсик Ложка важно последовал за ним.

14

Весь тот вечер бродил по Мирославу наш Козак Мамай, навещая старых знакомых, ремесленников, и мало кто спал или гулял в тот вечер: всех добрых людей толкало к делу суровое слово отца Мельхиседека.

Шили козацкую одежду портные с портняжками и портнихами.

Готовили лекарства и чистое тряпьё для перевязок зелейники, сиречь аптекари.

У тиглей возились бледнолицые медники, на пушки переливая котлы, подсвечники, колокола, снятые в развалинах доминиканского монастыря, всыпали в тигли мешками и деньги, медяки, жертвованные громаде даже людьми бедными.

Хлопотали у горнил черномазые литейщики, выплавляя железо не только из руды, коей оставалось в обрез, а из всякого хлама, из раскрошенных сабель, поломанных плугов, из заступов и лопат.

Грохотали на трёх-четырёх наковальнях молотки и в просторной кузнице москаля Иванища, где ковали копья, сабли, чеканы, ятаганы, подковы, острия для камышовых стрел, где чинили гакивницы[16] и пищали, панцири и кольчуги, обивали тяжёлые деревянные долбни и готовили из железа всё то, что было надобно для обороны. Возился там над горном не только сам хозяин в паре с Анной, ловко били молотками и матинка с Михайликом, и ещё несколько новых и старых челядников.