Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Матинка поспешила за ним.

За нею — спудеи.

Встали поляки и сербы, все, кто ещё способен был передвигать ноги после угощения Михайлика.

А шинкарочка Настя Певна смотрела им вслед, и взгляд её теперь, когда на неё никто не глядел, был страшным, зловещим, и левая щека её подёргивалась от невысказанной злобы и пылала таким огнём, словно по ней кто-то ударил.

Пнув ножкой, обутой в красный сафьяновый сапожок, долговязого Панька Полторарацкого, который снова очутился под столом, она вернулась к своему делу, к посуде, но свечек возле стойки не гасила: там, не слыша острых пререканий о жизни и смерти, что-то писал и писал учёный гуцул Гнат Романюк, и его бледная рука становилась ещё бледнее, когда он касался ею загорелого чела, иссечённого всеми ветрами Европы.

Он мысленно вникал во что-то, записывал и снова замирал в раздумье.

А Чужая Молодица, чуть кося глазами, ходила вокруг него на цыпочках.

Свечек так и не гасила, хоть уже вставало ясное воскресное утро, раннее утро июня.

Из-за двери поглядывала на пана Романюка, седого и мудрого, милая цыганочка Марьяна. Ей он зачем-то вдруг понадобился.

Она ждала, когда он выйдет из шинка.

Кусала в нетерпении губы, отчего они становились ещё жарче и вдруг вспыхнули прекрасным цветком в первом луче восходящего солнца.

34

А оно вставало над Украиной, то солнце клечального дня, весело поглядывало сквозь тучи на свет божий, хоть и брехали собаки на него, хоть и война здесь опять заваривалась, и сияло оно одинаково — и собакам, и пташкам, которые встречали его щебетаньем, и однокрыловцам, и нашим козакам, и палачу Оникию Бевзю, и василькам во ржи, и пану Овраму Раздобудьку, что где-то там, должно быть, ещё висел в мешке под окном у племянницы архиерея.

И люди в городе Мирославе уже шумели — на службе недремлющему богу войны: выступало войско, направляясь на край Долины, на встречу с врагом, тесали плотники какие-то колоды, по кузням то тут, то там стучали молоты, хоть и было воскресенье, да ещё и троица, когда работа — смертный грех.

— Пора и нам за дело приниматься, мамо, — потягиваясь, озабоченно молвил Михайлик.

— Пора, — кивнула и паниматка.

— Куда это вы? — спросил Прудивус.

— В кузню, — с достоинством отозвался коваль.

— К нам так-таки и не пристанешь? — встрепенулся Иван Покиван, беря парубка за локоть. — Ты ж лицедей — от бога!

— Я — коваль от бога. — и Михайлик раскрыл свою ладонь, на коей спокойно поместилось бы десятка два яиц. — А сабли кто будет ковать?

— И на войну мы, должно быть, пойдём-таки, — молвила Явдоха.

— Все мы теперь, матуся, на войне, — грустно вздохнул Прудивус.

— Все трудятся для одоления врага, — добавил и Покиван. — В кузне ли, в войске… иль у нас, на подмостках, на службе у самой богини Мельпомены, которая воюет вместе с нами против гетмана Гордия Однокрыла.

— Разве это — не война, — заговорил Прудивус, — вот такая, к примеру, интермедия, где запорожец поёт… — и ранним утром на улице лицедей страшенным басом начал арию, написанную виршами того времени:

Гей-егей, добрі люди!
Козацькая слава
Розпустилася всюди,
Як пір’ячком пава,
Розцвіла вона знову,
Як рожа у літі,
По шляхах украïнських
Щоб вільно ходити…
Коли ляхів-панів
Пощастить упіймати,
Добре києм козацьким
По ребесах дати…

— Разве это — не война? — спросил Данило Пришейкобылехвост, коему, так или иначе, тоже надо было приняться за уговоры, иначе их лицедейское дело могло погибнуть. — Война ж?

— А далее, — убеждал Прудивус коваля Михайлика, — далее сей запорожец… в нашей комедии досель это был я, а теперь — будешь ты, домине Михайлик… запорожец прячется, а приходит пан шляхтич — вот этот самый Данило, толстое рыло, приходит поохотиться…

— На волков?

— На волков — страшно! На перепёлок… — и Прудивус, маленько смутившись, умолк, потому что вокруг них, привлечённый песней Прудивуса, уж собирался народ, сразу окруживший своего любимца, и толпа всё росла, слушая пересказ старой школьной комедии, которую панове лицедеи умышляли вскоре показать мирославским зрителям.

— Что ж будет дальше? — полюбопытствовал Михайлик.

— Ты ж не хочешь к нам приставать!

— Хочу, — признался Михайлнк.

— Сынку?! — вскрикнула поражённая мать.

— А мне, мамо, всего хочется. И лицедеем побыть, и пастухом, и гетманом, и плотником, и скрипачом, и диким туром, и колоском ржи, и чертополохом. Но… — и он умолк. — Ведь я ж — коваль! — и снова спросил у Прудивуса: — Что ж будет дальше в представлении?

— Что ж дальше! — шевельнул усом Тимош, его азарт сразу пропал, когда он понял, что хлопца уговорить не удастся. — Что ж дальше! Два белоруса, гречкосея, приносят пану живого ястреба. А тот панок… — паны-то люди благодарные! — велит их поколотить: мужицкая, дескать, отвага белорусов — родится от помощи москаля и козака… Разве это — не война?

— А дальше?