Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Дальше… пан шляхтич похваляется снова огнём и мечом разорить не только святой Киев, а все наши земли до Полтавы, чтоб оттуда ударить на Москву, где поляки, вишь, не так уж давно побывали и куда им очень хочется сызнова…

— Ну, а дальше?

— Слыша панские угрозы, ты, Михайлик, запорожец то есть, возьмешь хорошую дубину, покличешь на помощь добрых соседей…

— Москаля? — спросили из толпы.

— А то кого ж?.. Покличешь москаля с белорусами на подмогу, и уже вместе с ними этих самых панов целой оравой будете так лупцевать, так крепко колошматить…

— Тузить, — подсказал Покиван.

— Мордасить, — подкинули из толпы.

— Дубасить!

— Давать встрёпку! Выволочку!

— Костылять! Молотить! Гвоздить!

— Давать взбучку! Встряску!

— Сечь! Хлестать! Трепать! Лупить!

— Мять бока! Чехвостить! Давать под микитки!

— Ах, чтоб вас, бешеные! — цыкнула на добрых людей матинка Михайлика: те разгалделись слишком уж рано, ещё до службы божьей.

— Разве мы не так готовимся к представлению, неню? — почтительно спросил Иван Покиван.

— Так! — одобрила паниматка. — Как раз затем, чтоб лупцевать и дубасить панов богачей, мы и готовимся с Михайликом в войско. И там мы вместе…

— Вот, ей-богу! — рассердился Михайлик. — Но я сам, мамо, я сам…

Он хотел было ещё что-то укоризненное молвить матинке, да толпа проходила как раз мимо архиерейского дома, и парубку не терпелось хотя бы на миг заглянуть в вишнёвый сад, посмотреть на мешок с паном Раздобудьком, увериться, что всё то, от чего ещё до сих пор горели губы и щёки, не приснилось ему после вчерашнего слишком трудного дня.

Хоть они с матинкой и поспешали в кузню на работу и заглядывать в сад было некогда, но Михайлик всё-таки вдруг остановился: из вишнёвого сада долетел сюда неясный и возбуждённый говор многих голосов.

35

Завернув поскорей в архиерейский сад, спудеи, сербы, Михайлик и его матинка увидели, что под окном панны Ярины собралось немало гайдуков и прохожих, горожан и посполитых и что люди торопятся снять с толстой верёвки тот самый, знакомый Михайлику мешок, в коем всё ещё барахтался и возился пан Оврам Раздобудько.

Михайлика удивило, правда, что за время, пока он сам пьянствовал в шинке, пан Оврам заметно уменьшился в теле, высох в мешке или похудел: мешок, который был ночью полным, сейчас облегал пана Оврама Раздобудько слишком свободно, многими складками.

Спустив мешок на землю, сразу его не могли развязать, таким хитроумным цыганским узлом затянула его Марьяна, а наш Михайлик даже на месте устоять не мог, ибо пан Оврам держал себя в мешке очень странно.

Пан Оврам Раздобудько, урождённый шляхтич… блеял.

Да, да, он блеял, как обыкновеннейший баран.

«С ума спятил за ночь!» — со страхом подумал Михайлик.

Но когда выпустили пана Оврама… он оказался совсем не паном Оврамом и ни капельки не был похож на того опрятненького красавчика, коего цыганка средь ночи при Михайлике, вот здесь, загоняла в этот самый мешок, — пан Оврам ничуть не был похож на самого себя (и чего только не может случиться с человеком в русальную ночь), из мешка вдруг выскочил… здоровенный баран.

— Вот гадалка анафемская! — сказал про себя Михайлик.

— Какая гадалка? — повернулась к нему матинка, ничего не зная о превращении Оврама в барана. — Какая гадалка?

— Да Марьяна! Она ж этого баранчика сделала.

— С ума сошёл! Из чего сделала?

— Не из чего, а из кого! — буркнул Михайлик и обратился к барану: — Пане Раздобудько, эй, пане…

— Ме-е-е-е-е! — голосом Оврама Раздобудько ощерился на Михайлика баран, хлопец далее отшатнулся, ибо он и всегда был несмелым, и, может, удрал бы отсюда прочь, если б, обернувшись, чтоб дать стрекача, не натолкнулся на панну Ярину.

— Сумасшедший! — сказала панна Ярина таким голосом и так равнодушно глянула на парубка, словно увидела его впервые в жизни.

— Яринка, серденько! — вспыхнул хлопец. — Что же это с паном Раздобудьком?

— С каким это паном Раздобудьком? — удивлённо спросила она.

— Яринка, милая?!

— Что тебе, хлопче? — холодно спросила Подолянка.

— Это ж я!

— А кто ты?

— Это ж я, Кохайлик!

— Я тебя не знаю, хлопче.

— Не сошла ли ты с ума! — ощетинился на возлюбленную панну этот серяк. — Не ты ли меня сама вот тут сегодня ночью… — и он указал на окно.

— Что «я»? Что «тебя»? Что «сама»? Что «ночью»? Или он и впрямь не в своём уме? — спросила она у людей.

— Как — не в своём уме! — ахнул Михайлик. — Ты же сама сегодня пана Раздобудька…

— Какого пана? — удивилась Подолянка.

— Да вот этого, — и он поклонился барану — Скажите хоть вы, пане Овраме…

Раздался взрыв хохота.

— И впрямь сумасшедший, — крикнул кто-то в толпе, а матинка схватила за рукав своего Михайла, чтобы увести подальше от греха.

Гайдуки бросились было, чтоб схватить рехнувшегося наглеца, но панна Ярина приказала:

— Не троньте!

Затем, обернувшись к Михайлику, сказала:

— A-а, кажется, узнаю… Не ты ль вчера, мамин сынок… не ты ль, часом, ко мне сватался?

— Конечно, я! — неосмотрительно воскликнул простодушный Михайлик, и все опять захохотали, зашумели, а Михайлик, покраснев, оцепенел.

Не мог с места двинуться, чтобы сбежать от всенародного позора.

Не мог ни слова молвить.

Не мог передохнуть.