Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Да не вдруг, — улыбнулся лицедей. — Послушав сие хитроумное чтение про небезопасность сатиры, я понял, что надобно идти вместе. Чтобы там… силу смеха, силу дара божьего… поставить противу бесчестных замыслов гетманишки, Гордия Пыхатого, дабы весь простой народ узнал: на чьей стороне правда, на чьей стороне сам пан бог! А наша привселюдная комедия…

— Какая же комедия, коли мы с тобой, Иван, только вдвоём!

— Я пойду с вами, — подал голос и Пришейкобылехвост, и все приятно удивились, ибо никто такого шага от него не ожидал. — Я с вами, други милые! Да! — и пан Данило жеманно поклонился.

— Ну что ж, — не так уж и обрадовавшись, пробормотал Прудивус, затем что недолюбливал товарища и не слишком огорчался близкой с ним разлукой.

— Вот и славно, что все вместе, — заключил простодушный и доверчивый Иван Покиван и поднял ковшик: — Пропустим.

Выпив, вышли на улицу и только сейчас увидели, какой там льёт дождь.

— Девкалионов потоп! — угрюмо сказал Пришейкобылехвост. — Может, не сегодня отправимся, а завтра?

Ему никто не ответил.

Шагнуть из-под стрехи было в первый миг не так-то легко, приходилось ведь словно в холодную речку окунаться, и все немного задержались на пороге шинка, спудеи ещё и песню затянули, издавна знакомую украинскую песню «I шумить, і гуде, дрібен дощик іде», перелицованную на латинский лад: «Ет тонат, ет бромат, плювіумкве целюм дат: а хто ж мене молодую меум домум редукат?»

Иван Покиван, напевая, подался вдоль стены шинка под стрехою, по некой естественной нужде, как вдруг наткнулся за углом на чьё-то тело.

Наклонившись, он пощупал, разгрёб мокрую солому, коей тело было укрыто, и убедился, что оно мёртвое.

— Света! — крикнул товарищам Покиван.

Спудеи с козаками, отцепив масляный фонарь, что качался от ветра над дверью шинка, посветили и увидели, что окоченелый тот — Панько Полторарацкий, долговязый рыжий козак, который так браво похвалялся переспать с Настею Певиой.

— Переспал! — сорвал с головы шапку Прудивус.

Пока спудеи, растерянные, кликнули Настю-Дарину, пока распытывали у шинкарки, что могло статься с Паньком и как он угодил туда, где нашёл его Покиван, пока шинкарочка начала что-то рассказывать, Панько Полторарацкий вдруг сел и протёр глаза.

— Где это я? — спросил он, приглядываясь в тусклом свете к спудеям. — Разве ж и вы все дали — разом со мной?

— Что дали?

— Дуба.

— Тьфу на тебя! — ужаснулся Пришейкобылехвост.

— Ишь чего! — воскликнул и Романюк.

— Я воротился оттуда, — просто сказал Панько. — Только что. Ещё и пальцы, видите, не гнутся. Вот-вот — оттуда…

— Откуда? — спросил недавний католический священник.

— С того света, — не обинуясь, отвечал Полторарацкий.

— Чего ж ты вернулся? — спросил и Прудивус.

— Замкнуто там.

— Что замкнуто? — спросил Покиван.

— Ворота в рай, — ответил рудый.

— Как это замкнуто? — удивился гуцул. — Ты что это такое плетёшь?

— Святой Петро, вишь, подался куда-то на грешную землю, да и унёс от райских ворот золотые ключи.

— Ты при своём ли уме? Болтаешь…

— При своём, — сказал, подымаясь, Панько. — В рай меня не пустили. Вот я и… того… воротился домой. Уж больно много их там… война! А всех, кого убили, — в рай.

— Так тебя ж не убили? — сказал Романюк.

— А отчего я было помер? От горилки же! А все, кто дуба даёт от горилки, все они… да вот поспрошайте у пани Смерти. Иль не так, Одарочка? — и он обернулся к Чужой Молодице. — Скажи им, сéрденько! Разве не так?

— Перепился-таки! — сердито сплюнула шинкарка, быстро отошла прочь и скрылась в шинке, даже дверь за собой замкнула.

— Совсем сдурел рудый, — усмехнулся Прудивус. — Такую приятную молодичку… и называет Смертью!

— Она и есть — самолично.

— Поди проспись! — посоветовал Покиван.

Утратив любопытство к воскресшему из мёртвых Паньку, что допился до такой несуразицы, все отвернулись от него, дожидаясь, когда хоть малость утихнет ливень, и тут приметили вдруг, как появился у шинка весь мокрый куценький чернец, патлатый отец Зосима.

Прудивус, закинув на спину свою дорожную торбу, хотел было уже двинуться в путь — вместе с Пришейкобылехвóстом и Иваном Покиваном, когда монашек его остановил.

Взяв лицедея за рукав, патлатый вяло молвил:

— Там…

— Иди ты ко всем чертям!

— Там владыка…

— Что владыка?

— Кличет.

— Кого?

— Тебя, вертопляс.

— Куда?

— К себе. В дом архиерейский. Поскорее. Да и вас, — добавил монах, беря за рукав странствующего гуцула Романюка. — И вас! Кличет. Владыка. Просит к себе. Ну!

Вот так-то Прудивус с товарищами, а с ними и Гнат Романюк, шлёпая во тьме по лужам, отправились под дождём на Соборный майдан, к дому епископа.

25

А там…

О, там уже доваривался тот страшноватый борщ, истинно козацкий мудрый борщ.

Вовсе изголодавшись, все принюхивались, поджидая, когда ж он поспеет.

И дождя за окнами не слышали.

Услыхали только, когда скрипнуло в сенях, а потом что-то стукнуло в дверь куховарни, на коей, как и водилось тогда, был намалёван бравый Козак Мамай.

— Кого там черти несут? — крикнул, обернувшись к двери, Иваненко, алхимик.

— А таки несут! — отозвалась от порога промокшая до нитки Лукия.