Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Кто хотел, тот выпил, и все те добрые люди, подкрутив усы, усердно принялись за мудрый борщ.

— Ишь! — степенно молвила Явдоха. — Кому ж и есть мудрый борщ, коли не нам, не сотникам?! — и матинка с неприкрытым опасением поглядела на сына, ибо знала, понятное дело, что за дьявольская штука — мудрый козацкий борщ, коего Михайлику ныне придётся отведать в первый раз.

27

— И добрый же борщ! — едва перевёл дыхание старый Гнат Романюк, поневоле помолчав, пока улеглось первое впечатление, которое иной раз бывает самым сильным.

— Добрый, — подтвердил и коваль Иванище. И храбро хлебнул опять и опять.

— Вот кабы сюда ещё перцу кайенского, — почесал оселедец Козак Мамай. — Кабы…

— Ладно и без него, — всполошилась Явдоха, опасливо оглянувшись на сына.

Но пан сотник довольно спокойно молвил:

— Глотку… когтями… чертяка… дерёт!

— Ого! — согласился, смакуя, москаль Иванище. И сказал раздумчиво: — Волу либо коню, гляди, и не одолеть сего борща.

— Сдохнут, — убеждённо подтвердил пан епископ.

— Не иначе — сдохнут, — согласился и алхимик Иваненко, входя в куховарню и знаками успокаивая владыку, что, мол, с племянницею всё ладно, что уже спит. — Сдохнут без покаяния! — и он принялся хлебать мудрый борщ так запросто, словно и не было в нём никакой адовой силы, затем что химики, дай им бог здоровья, привыкают и к вещам покрепче, нежели перец.

— Подохнет вол, — поддакнул, едва разжёвывая плохо уваренное мясо, Романюк.

— Только человек от него и здоровеет, — тоненьким от перца голосом промолвил епископ: он за столько лет уже отвык от истинно запорожской еды.

— Да и человек не всякий, — лукаво повёл глазом Козак на Пампушку, который ложкой раз за разом словно бы и зачёрпывал помалу, однако ж не глотнул ещё ничуть. — Доброму лыцарю — оно, конечно, здóрово, а вот какой-нибудь…

Пан обозный, дабы избегнуть насмешки, хлебнул-таки борща. Глаза полезли на лоб, вытаращились, выпучились, но усилием воли Пампушка принудил себя проглотить нечеловеческое яство, затем что во рту его держать было ещё труднее, чем глотать.

— Доброму лыцарю иль ковалю оно, гляди, и здóрово, — повторил Мамай, — а шляхтич какой, канцелярист, панычёк-неженка, угрин либо немец — те, гляди, помрут.

— Именно помрут, — одобрил и Гнат Романюк.

— Нет, не возьмёт немца нечистая сила, — молвил алхимик, — ещё и поздоровеет.

— Ох, — сетовал Мамай, — сюда бы малость кайенского перчику!

— А немчин — и без перцу пропадёт после третьей ложки, — стоял на своём Романюк. — Я их натуру знаю: пропадёт после третьей ложки!

— Гав-гав! — слыша своё имя, отозвался Ложка из-под стола.

— Чего тебе, друже? — спросил Козак Мамай.

Да Ложка не ответил, только с явным укором посмотрел на своего владетеля.

— Борща и тебе?

— Гав-гав! — обрадовался Песик.

— Подохнешь, Ложечка! — отвечал ему хозяин, а всё же кинул под стол кусок наперченной баранины.

Но пес, понюхав, отскочил и зарычал в испуге.

— Даже собака…

— Боится!

— А немец не подохнет всё-таки, — не отступал алхимик. — Они — вояки бывалые!

— Чего спорить? — грызя твёрдую от уксуса баранину, вмешался Мельхиседек. — Поймали же наши девчата двух рейтаров? Можно испробовать. — и владыка трижды хлопнул в ладони: — Отче Зосима, эй!

Куцый монашек тут же выступил на середину куховарни из угла, где он стоял, или, как он сам торжественно выражался, «присутствовал», дожидаясь распоряжений.

— Приказывай, владыко, — склонил голову монашек.

— Как там немцы?

— Молчат.

— Оба?

— Как в рот воды. Один. В рот. Воды.

— А другой?

— Дурня…

— Что — дурня?

— Строит. Тот. Другой. Долговязый. Дурака валяет.

— Вот и приведи сюда — того, другого. Да поживее!

Куценький чернец поклонился его преосвященству и медленно вышел.

Прудивус поднялся.

— Нам пора в путь, — сказал он, и лицедеи, все трое, сложив ладони у груди, подошли к архиерею под благословение.

— С отцом ты уже простился, голубь? — и архиерей, оттягивая минуту расставанья, не благословил, а лишь положил ему руку на плечо. — Ну?

— Нет, владыко, — и голос Тимоша задрожал. — Не прощался я с батеньком…

— А когда же? — и пан полковник, беседуя, отводил его подальше от печи и от любопытного уха лицедея Данила Пришейкобылехвóста.

— Не хочет он меня, вертопляса презренного, видеть, ваше преосвященство. Не хочет…

— А ты знаешь, Тимош… голубь тот, Омельков… прилетел! Без письма прилетел! Голубь!

— Знаю, владыко, — ответил наконец Прудивус, отрываясь от невесёлых мыслей.

— Оставляешь отца в такую горькую годину?

— Я ему теперь ещё более опостылею: двое сынов загинуло… любимых! А фигляр, его позорище, живой?! Нет!.. Надо уходить!