Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Скидай штаны! — выразительным жестом пояснил Козак Мамай и мигом, ловко вытряхнув немчина, передал его панцирь Прудивусу, и тот стал переодеваться в пышный рейтарский наряд, а немец — в скромную одежду лицедея.

Лихо позвякивая серебряными шпорами, Прудивус, разом обращённый в бравого наёмника, подошёл к столу, где стояли примятые соты с морёными пчёлами, взял кусок и смазал свои роскошные усы мёдом, закрутил их и поставил торчком, по-рейтарски, и, презабавно поклонившись бывшему барону, спросил:

— Ну как, похож, майн гepp?

Но немчин отвечал невпопад:

— Я есть голодный, — и потянулся к сотам.

Никто на него и не поглядел, затем что снова подошли к владыке под благословение Прудивус, Покиван и Данило.

Каждого перекрестив — обеими, как то надлежит архиерею, руками, Мельхиседек начал было:

— Ну, лебедята… — да и не сказал ничего больше, запершило в горле: то ли от козацкого борща, то ли, может, ещё от чего, кто знает…

— Опять анафемская люлька погасла, — как всегда в минуты замешательства, проворчал Мамай и отвернулся.

— Вы сказали, владыко, что вручите нам и своё послание к черкасам? — тихонько напомнил Прудивус.

Владыка молча прошёл в свой покой, тут же вернулся с несколькими листками и протянул их лицедею.

— Станем читать повсюду простым людям, — тихо молвил Тимош, целуя владыке руку.

— Так с богом! — напоследок перекрестил пан епископ.

— Тронулись! — кивнул своим Прудивус.

— Возьми, Тимош, и моего Ложку, — сказал Мамай и обернулся к Пёсику — А? Ложечка? Пойдёшь?

Пёсик Ложка тявкнул.

— Он пойдёт с вами.

— Зачем? — удивился Данило Пришейкобылехвост.

— Потайные знает стёжки. Проведёт. А если в тяжкую минуту понадобится помощь, присылайте его ко мне. Согласен?

Пёсик Ложка снова тявкнул.

А спудеи, забрав у двери мокрые свои торбы, переступили порог и разом двинулись в смертельно опасный путь.

— Дай вам бог счастья! — крикнула вслед Явдоха.

— Аминь! — возгласил епископ.

Пан Романюк лишь тяжко вздохнул.

А Пёсик Ложка с порога оглянулся на своего Козака Мамая, посмотрел большущими глазами, полными слёз.

— Прощай, Ложка! — сказал Мамай. И тихонько повторил: — Ложечка!

29

Ещё не утих звон серебряных шпор Прудивуса, и все без слов, провожая слухом, а потом и думкой трёх бродячих лицедеев, молчали, пока спесивый барон опять не напомнил, наглец, о себе.

— Я есть голодный, — сердито объявил он.

— Вижу, — сказал епископ. И учтиво осведомился: — Как вы оказались в нашем городе?

Пан рейтар не ответил.

Тогда спросил, от сдержанной злости краснея, Козак Мамай:

— Отколь же вы такие важные пришли?

— Мы не пришли, а приехали, — едва цедя и коверкая слова, предерзко возразил барон, решив, как видно, всё же не молчать — в твёрдой надежде, что за то ему сии дикари скорее дадут поесть.

— Зачем же вы сюда приехали? — сердито спросил молоденький сотник, что не успел ещё овладеть дипломатическими тонкостями в сношениях с панами иноземцами. — Зачем приехали?

— Да мы и не приехали, — опять возразил полонённый рейтар. — Нас привезли. Мы на службе.

— За сколько дукатов? — чем дальше, тем больше теряя терпение, спросил епископ.

— Не дукатов, а талеров, — невозмутимо отвечал пленный.

— А за дукаты, флорины, пиастры и карбованцы не продаётесь?

— Мы не продаёмся, а нанимаемся, — с мягким укором поправил барон. — У германских рейтаров в обычае служить своим оружием любым державам Европы и даже Азии.

— Чего ж это вас черти всюду носят?

— Привыкаем воевать на землях всего мира.

— Дорогá плата.

Но рейтар спокойно ответил:

— Будет ещё дороже.

— А по нашей, по украинской земле вы не боитесь ходить? — спросил пан сотник.

— Мы ещё не ходим по вашей земле. А только учимся… ходить по ней.

— На что ж вам та наука? — не унимался Михайлик.

— Чтоб ходить и подальше.

— Куда ж это?

— До Москвы.

— А ещё?

— В Индию.

— А ещё?

— В Китай.

— Лезете, что саранча, — сказал пан сотник.

— А вы не стойте на дороге. Двинут ли монголы иль татары на Европу, а на пути у них — вы! Пойдём ли мы войной на Восток иль на Москву, а на дороге — вы!

— Тьфу, нечистая сила! — выругался епископ. — Видно, бестия — не из простых.

— Мы все — не из простых. Мы — немцы!

— Хватит уж языки чесать, — усмехнулся Козак Мамай. — Дай-ка ему борща.

— Погоди! — и преподобный спросил у немца: — Вы что-то малевали на этой бумаге?

— Не малевали, а чертили, — опять возразил немчин, словно сидел в нём какой-то бес противоречия. — Чертили, а не малевали!

— Тьфу, аспидова душа! Да что ж вы за люди? — спросил Козак Мамай.

— Я уже сказал: мы не люди, мы — немцы.

— Аминь! — кивнул епископ и, взяв самую большую ложку, продолжал: — Уж коли вы — немцы, коли вас черти принесли в нашу хату, не отведаешь ли ты, долгоногий, нашей козацкой еды? А? Иди-ка, майн герр, сюда, иди. Вот ложка. Трескай!

— Мы не трескаем, а потребляем…

— Лопай, нечистая сила!

— Я уже сказал: мы не лопаем, а питаемся, как надлежит людям благородным!

— Бери ложку!

Пан барон взял.

— Жри!

Пан барон, всегда жадный на чужой кусок, набрал уже борща и поднёс ко рту.

— На здоровье! — сказал Мамай. — На здоровье козе, что хвост короткий.

30