Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Так слушай же… — и пан полковник, отойдя с Тимошем в сторону, наскоро поведал ему про написанное им послание к простым людям Украины и, поручив ему несколько важных военных дел — к верным народу полковникам киевскому и черниговскому, к неизвестным спудею каким-то селянам, козакам и священникам, которых следовало наведать по дороге в Киев, просил кое-что передать и ректору Киево-Могилянской Академии, преосвященному Иоанникию Галятовскому, давнему и надёжному стороннику Москвы, с коим отец Мельхиседек водил тесную дружбу — ещё со времени своей козацкой жизни.

Всё это парубку владыка втолковывал весьма поспешно, он уж хотел было и благословить их в путь, да приметил, что от спудейских кунтушей поднимается пар.

Они были ещё мокрёхоньки от дождя, бродячие лицедеи, и на крашеном полу от каждого их шага оставалась лужица.

— Переоденьтесь в сухое, хлопцы, — предложил архиерей.

— Ночь тёплая, преподобный отче, — отказался Иван Покиван. — Да и на верзилу сего, — кивнул он на Прудивуса, — сразу одёжины и не подберёшь.

— Дам ему свой жупан запорожский.

— Однокрыловцы ж его, владыко, в том жупане сцапают мигом, — возразил коваль Иванище. — Они ведь за милую душу запорожцев сажают на кол.

— А коли надеть кунтуш?

— Из кунтушá — тоже вон душа! — отозвался Козак Мамай.

— Нам бы их так переодеть, чтоб родная мама не признала, — в раздумье молвил пан сотник, а Явдоха согласно закивала головой. — Чтоб никакая нечистая сила не прицепилась к нему на том берегу… — и добавил, подумав — Может, переодеть бы его… в попа?

— Сей недостойный спудей, — укоризненно заметил Данило Пришейкобылехвост, — он ещё и школы поповской не кончил. Как же можно!

— А вы его — своей архипастырской рукой, владыко! — подал совет Иван Покиван.

— Грех! — отказался епископ.

— А не перерядить ли нам его, — заговорил Михайлик, — в немецкого рейтара?

— Ого! — удивился Мамай. — Всюду пройдёт, и никому невдогад… Ну-ну!

— А двух товарищей своих, — добавил Михайлик, — пускай ведёт как полонённых мирославцев.

— Где же мне взять немецкий шелом? — не слишком обрадовавшись такой, как мы теперь сказали бы, перспективе, спросил Прудивус. — И забрало? И панцирь? И наколенники? И щит? Не грабить же убитых.

— Вы ведь, владыко, приказали кинуть в темницу двух живых немцев? — напомнил полковнику новоиспечённый сотник.

— Их сейчас приведут сюда, — подтвердил епископ, и все умолкли, дожёвывая твёрдую баранину и поглядывая на дверь.

28

— Баранина не больно уварилась, — лениво перемалывая мясо щербатыми зубами, промолвил Иван Иваненко, алхимик.

— В крепком уксусе ей и не увариться, — объяснил Козак Мамай. — Такая уж это снедь.

— Жестковата баранина… — отозвался и коваль Иванище.

— Разве ж то не свинина?! — так и вскрикнул Михайлик и закашлялся, поперхнувшись мудрым борщом.

— Кто же станет варить в козацком борще свинину?

— А откуда же эта баранина? — бледнея, спросил пан сотник.

— Зарезали сегодня барана прездорового, — отвечал алхимик.

— Какого барана? Уже не того ли, что утречком…

— …Под окном у панны Подолянки… — подхватил, точно в мыслях читая, Козак Мамай.

— …Нашли в мешке?!

— Хорош был покойник, — потешаясь над паном сотником, разгладил усы Козак.

— Какой покойник?! — завопил молоденький сотник.

— Баран тот самый.

— Да ведь то был… — и наш Михайлик едва не задохнулся. — То ж был вовсе не баран!

— Ты что несёшь! — всполошилась Явдоха, которая доселе, как подобает паниматке промеж мужчин, держалась в сторонке, в беседу не вступала, а теперь тревожно пощупала лоб сотника, ибо твёрдо полагала, что не иначе как треклятый борщ довел её сынка до помрачения. — Опомнись, голубок!

— Но ведь то был… и правда — не баран!

— А кто ж?

— Да тот вертлявый шляхтич.

— Пан Оврам Раздобудько?!

В архиерейской кухне все ахнули, а пан Демид закашлялся и чуть не подавился.

Когда пан Романюк, придя в себя, разинул рот, чтобы спросить о чём-то, отворилась дверь и келейник Зосима, переодетый в сухой подрясник — дождь уже прошёл, — ввёл в горницу высокого немчина, почти такого же долговязого, как и Тимош Прудивус, с руками, связанными за спиною верёвкой, за которую держал его куценький монашек.

— Сними путы! — приказал архиерей.

— Воля владыки, — сверкнул глазами чернец, однако, нагнувшись, стал всё же развязывать зубами тугой узел на руках пойманного соглядатая, хоть и с опаской — не схватил бы его немец за нос.

Едва путы упали, немчин выпрямился, выпятил грудь и стал такой важный, прямо засияло на нём пышное рейтарское одеяние. Он, верно, ещё спесивее напыжился бы, если б не был так голоден, а от крепкого духа запорожского борща у немца даже в голове помутилось, и он так облизнулся на котёл, словно его сюда для того и пригласили, чтоб повкуснее угостить.

Ткнув себя в пузо, германец чванно произнёс:

— Барон Бухенвальд.

— Ого! — удивился Игнатий.

А пана барона весьма поразило, что все эти дикари козацкие, по-видимому люди звания подлого, свиньи какие-то, не вскочили и не били ему челом.

Ещё сильнее разгневался рейтар, когда старый черноризец сказал по-немецки:

— Раздевайся!