Схватив за руку очумевшего Михайлика, Козак Мамай хотел было выбежать из шинка.
Но шинкарочка твёрдо стала на пороге, и сотник выскочил на улицу один.
— Погоди-ка! — сказала Козаку Чужая Молодица.
— Чего тебе? — ещё круче вздёрнув поднятую левую бровь, сердито спросил запорожец.
— Пора б уж нам, пожалуй… после стольких годов… — и Чужая Молодица многозначительно помолчала. — Пора бы нам с тобою наконец побеседовать!
— О чём? — сердито спросил Мамай.
— О моей к тебе… давней любви.
— Пустой разговор.
— Миновало-то годов двести…
— Пустой разговор!
Пан сотник, выскочив из шинка, опрометью кинулся было к речке, где стояла табором его сотня, но почуял такой жгучий голод после отцовского наставления и Настиной горилки, будто и не ел ничего в шинке, и хлопец поспешил ненадолго домой, чтоб заморить червяка и успокоить матусю, если та не спит, поджидая сына.
Добравшись наконец-то до дому, до кузни Иванища, Михайлик вслепую пошарил, чего бы поесть: ему не хотелось, такому вот пьянёхонькому, будить матинку.
На тёплом припечке нашёл какие-то коржи.
Нащупал у окна мисочку, где померещилась ему сметана.
Михайлик макал корж в миску, где ничего, кроме лунного света до самых краёв, ничего и не было.
Но казалось парубку: слаще сметаны никогда не едал. Ей-богу же, правда!
Ибо такое чувство его переполняло, точно избежал он смертельной опасности.
И всё звенело в нём радостью юной жизни.
Ты слышишь, читатель? Ты слышишь?
Звенит.
Да звенит, да звенит, как струна!
Как пчёлы звенят над калиновым цветом.
Как слёзка на веждах девичьих дрожит.
Как репей на ветру трепещет среди степи.
Как полотно гудит в парусах.
Как мысли звенят…
Как душа твоя, мой читатель!
Пускай всё звенит, и гудит, и трепещет, а мы с вами, иронический друг мой, мы с вами походим утречком ранним по всей Калиновой Долине, поглядим, как добрые люди, в тяготе войны солнце встречая, хлопочут вокруг всяких надобных и ненадобных дел.
У собора, на майдане, земля была посыпана жёлтым песочком, и люди трудились там, грустные, сурово и торжественно: мирославская громада снимала во храмах колокола.
Гончар Саливон, наводя порядок, бегал то вверх, то вниз по ступенькам, покрикивал, подгонял, указывал. А не то замирал на звоннице, над поручнями, на голубей всполошённых глянув, про сына Омелька вспомнив, поле битвы взором окинув издалека, — а там уже опять постреливали, порой сшибались воины в единоборстве, однако в схватки всем войском ещё не рвались и скопом в бой не вступали.
Согласно ударив напоследок во все колокола, старый Саливон застыл подле подстаршего перечасного колокола, лишь год как отлитого — коштом гончарного цеха, изредка ударял кулаком, прощаясь, по холодной округлости, и колокол отвечал чуть слышным гудением, — его, припав к медной громадине, чуял гончар больше телом, чем ухом. Цехмистр молча смотрел, как хлопочут вокруг колокола мастеровые и босоногая челядь из его цеха, снаряжая в последний путь певучую душу города.
Когда перечасный сбросили, когда мелькнула в последний раз надпись на пояске «Коштом цеха гончарного», на глазах у старика заблестели слёзы, и он уже был не в силах глядеть вниз на то, как, срывая привядшие зелёные ветки клечанья, колокол за колоколом падали один на другой, разбиваясь, испускали последний крик, как они разом немели, коснувшись земли.
Тут же суетился соборный протоиерей отец Варлаам Лобанивский и, дёргая себя за космы, вопиял к богу и людям, возмущённый кощунством, призывал мирян к терпению, кротости, к непамятозлобию, то есть к прекращению войны против насильников.
Когда упал последний колокол Покровского собора, а поп Варлаам скрылся куда-то, Саливон, перекрестившись, забормотал про себя:
— Будут всё-таки пушки… — и на прощанье ощупал разбитый колокол, где попёрек надписи «В лето господне…» уже пробежала трещина, и утёр непрошеную слезу, тайком, правда, — он таки боялся, что заявится Лукия и пресердито скажет: «Вот не люблю, когда плачут!» — и добавит: «Сколько раз говорила!», либо закричит на козаков: «Кто разбил бочонок с порохом? Вот уж не люблю!», а не то к трусу какому привяжется, иль налетит на лодыря, либо снова пристанет к отцу: «Шли бы, тату, домой, глина ведь сохнет, ядра лепили бы! Кто ж на войне слоняется без дела?», иль позовёт обедать: «Идите, а то остынет. Вот уж не люблю!» И старый гончар по привычке почешет затылок и сам себе скажет: «Хоть и не родная дочка, а вся — в мать-покойницу», да и вздохнёт горестно: «Крепкая была женщина, царство ей небесное… Только дочки я ещё пуще боюсь».
И старик, озираясь, чтоб не повстречаться с донечкой, заторопился домой, к сырой глине, к черепяным ядрам, для коих пороха в городе Мирославе пока ещё не было.
Оставив девичью стражу под началом Ярины Подолянки, что уже опамятовалась малость после вчерашнего боя и чуть остыла от огневицы, Лукия поспешила с девчатами да ремесленной челядью на вышгород, к Ивану Иваненко, чтоб отправиться с ним на поиски сокровищ по древним степным курганам, где старый алхимик надеялся всё же найти селитру, чтоб варить порох.