Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Ибо он, ублажив жёнушку, храпел во все завёртки, — и на ум не приходила ему истинная причина такого супружеского рвения, и он сам прилагал все силы к исполнению умысла Роксоланы, собственным старанием приближая свой коварно уготованный конец.

34

Ещё не остыв от объятий законного мужа, Роксолана вспыхнула от одного лишь прикосновения прездорового парубка и не опомнилась, как он, в досаде на весь женский род, изверившись в силе чистой любви, одним духом перемахнул через кованую ограду, как схватил её в охапку и понёс в глубь сада, не почувствовав, конечно, что в тот самый миг заворочался на своём ложе пан обозный, которому снились воробьи: напуганный Мамаевым предвещанием, он махал и шикал на них, но его снова тащила в объятия Роксолана. «А шу-шу!» — пугал он воробьёв…

А Роксолана-Параска меж тем шёпотом кричала Михайлику:

— Пусти!

— Нет, дудки! — зная её обычай и повадку, мужественно отвечал Роксолане новоиспечённый сотник, волоча Купиху дальше, к шалашу какому-то или копне сена, что виднелась там промеж деревьями.

— Отстань, дурило! — на чарующих низах чудесного контральто умоляла Роксолана, ибо не могла же она, не остыв после прилежных усилий свести в могилу своего законного мужа, отдаться на первое познание этому хлопцу, нетронутому, любимому и желанному, — не могла же она, не смела, и вовсе не потому, что взяла верх простая добропорядочность: она боялась испортить неопытному Кохайлику первое о себе впечатление. — Брось, а не то закричу! — умоляюще шептала она.

Но Михайлик, зная уже её натуру, почитал это за скрытый призыв, за нехитрое побуждение к решительным действиям, а потому тащил её дальше, в сад, чтоб поскорее растоптать в себе всё то прекрасное, что возносило его последние два дня в неудержимом полёте.

Он бросил пани Роксолану под мокрую после дождя копну, но Параска без особого труда — и раз, и другой, и третий — отразила его неумелые попытки, столь несвоевременные посягательства на её супружескую верность.

Нежданный отпор, понятно, распалял Михайлика до потери ума, и вовсе не потому, что он положил себе немедля стать в жарком деле истым козаком, нет, нет, — его властно толкала в объятия сей хищной пани только обида на Подоляночку, только желание сделать всё, чтоб не было возврата к первой, к чистой любви, — и поверьте мне, читатель, что толкали его лишь отчаяние да безнадёжность, а не поиски любовной утехи или просто вожделение.

— Чего это тебе так вдруг приспичило? — отразив очередной натиск, лукаво спросила Роксолана. — А что же… твоя сухорёбрая Ярина?

— Я её теперь ненавижу, надменную панну! — крикнул Михайлик с таким забавным пылом, что пани Роксолана рассмеялась.

— Пока жива ненависть, — глубокомысленно молвила она, — может воротиться и любовь.

— Не болтай!

— И лишь тогда, — продолжала многоопытная Параска-Роксолана, — когда не станет ни презрения, ни ненависти, а останется одно лишь безучастье к прекрасной панне, вот тогда и приходи, и я буду твоею навеки! — и Роксолане даже самой по сердцу пришлась небывалая доселе сдержанность, чем-то схожая с высокой шляхетской добродетелью, и пани Купа залюбовалась глубокими переливами своего контральто. — Навеки твоею… навеки!

— Это зачем же — навеки? — вдруг остывая (ибо про сие «навеки» он никогда и не помышлял), недоумённо спросил пан сотник.

— Я вся — твоя! — томно проворковала Роксолана, и сразу же забыла о шатком своём добронравии, и привлекла уже хлопца, чтобы ввергнуть в тот первородный грех, коего от Адама и доселе не искупили общими усилиями мужи всего света, — но Михайлик вдруг охладел, затем что, как многие парубки, не очень любил, видно, то малоприятное слово «навеки».

И он, подымаясь, сказал ребячьим голоском, что твой петушок:

— Я погожу, пани.

— Чего это?

— Покуда пройдёт моя ненависть к Подолянке… Прощай, Парасочка!

— Куда же ты? — спросила, холодея, прекрасная Роксолана.

— К маме, — сам над собой глумясь, молвил Михайлик.

— Кохайлик! — в отчаяньи вскричала во весь голос пани.

Но ответа не было.

Только пан обозный в своей жаркой постели всё шикал на воробьёв:

— А шу-шу! А шу-шу!

— Кохайлик… — ещё раз позвала Параска.

Но никто — ни гугу…

35

Никто не ответил Параске, оттого что Михайлик, перескочив через кованую ограду Купиного двора, уже снова мчался по городу, сам не зная куда, — только бы прочь от мерзкого соблазна, коему он едва было не поддался, прочь, прочь, хотя обида на Ярину и не улеглась, хотя и готов он был натворить непоправимых безрассудств, что пресекли б ему все пути к Подолянке, — он ещё сердился на панну, но думал уже не про её криводушие и лукавство, а больше о том, как лежит она там, больная, в огневице, и, может быть, даже кличет его в беспамятстве недуга…

Когда он пробегал мимо шинка, где ставни уже были притворены, хотя свет и пробивался на улицу, кто-то окликнул его из двери, и женский голос показался знакомым и приятным, столь приятным, что мурашки побежали по спине у парубка, и наш Михайлик, свернув на тропку, подошёл к тёмной двери корчмы.

— Это ты, пане сотник? — спросил тот голос.