Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Проучившись сколько надо в Академии, в Киеве, Омелько Глек пел там годик-другой на клиросе Святой Софии, и на богослужения со всего города сбегались люди послушать сына мирославского гончара, затем что голоса такого доселе не слыхивали, — дивились и чужеземцы его пению, а москвитяне, прибывавшие в Киев, пытались переманить знатного певца в Успенский собор, что в Кремле, да все те попытки были тщетны, ибо, прожив около года в Вене и Милане, где он учился на начального певчего и музыкотвóрца, Омелько Глек не захотел ни в Киеве оставаться, ни в Москву ехать, а возвратился в свой родной Мирослав с доброй славой «мужа благоговейна и словеснейша», как говорили тогда по-церковнославянскому, дидаскала и витии, певца и протопсальта (сиречь хорового регента), человека, владевшего «художного эллино-грецкого языка уменьем да искусством».

Омельяна Глека крепко тут полюбили, в Мирославе, добрые люди — за его талант, за могучий голос неземной красы, за песни, им слагаемые, за разум, благодаря коему никогда не похвалялся он своей учёностью перед людьми простыми, за кроткий и человеческий нрав, за козацкую отвагу, которую успел он проявить на Сечи и в морском походе.

И вот сейчас, когда отец сказал то, что он сказал, никто старику гончару не ответил.

Все молчали.

Никому не хотелось потерять Омелька.

И мирославцы очень обрадовались, когда сотник Хивря, коего черти в тот день то и дело дёргали за язык, начал перечить и тут.

— А почему мы должны посылать именно твоего Омелька? — спросил он у Глека. — Надо ведь смелого!

— А мой Омелько разве… — начал было Глек.

Но все закричали:

— Орёл!

— Надо ж дорогу найти средь лесов и степей! — не успокаивался пан Хивря.

— Этот найдёт! — чтоб не дать в обиду своего любимца, возразили горожане, хоть добрым людям не больно хотелось, чтоб искал эту дальнюю дорогу именно он.

— Грамотного и учёного нужно — с царём говорить.

— Этот слово скажет! — закричала громада.

А архиерей молчал.

Ему приятно было слышать, как одобрительно говорят люди про его любимца, но не хотелось терять замечательного соборного певца, не хотелось подвергать опасностям жизнь умельца такого — с талантом от самого бога, хотя епископ и понимал, что посылать надо как раз Омелька: дело-то оборачивалось ой-ой как круто, и от посланца, который должен был ныне идти в Москву, зависела, может, дальнейшая судьба труженицы неньки Украины, как называл пан архиерей свою отчизну…

И владыка спросил у Глека:

— А ваш Омелько… где он сейчас?

— На северной крепости… в бою.

— Захочет ли он идти?

— Сын захочет того, что прикажет отец.

— А что отец прикажет?

— Что решит громада. А громада решит: надо идти!

Но громада молчала.

Хотел было что-то сказать пан Купа-Стародупский, но, услышав что-то, быстро обернулся к двери…

11

В покои с прельстительным смехом не вбежала, не вплыла, а влетела райской птицей восемнадцатилетняя пани Роксолана Купа, в лучшем своём наряде — в добром десятке коралловых нитей, вся в жемчуге и адамантах, которые бесславно меркли, споря с её прелестными очами, что игриво сияли, озаряя её зардевшееся и без того совсем ещё юное лицо девочки, преждевременно ставшей молодицей.

Пани Роксолана Купа появилась тут не без умысла — покрасоваться перед почтенными людьми, а предлогом было её доброхотное желание — помочь молоденькой хозяйке архиерейского дома, Ярине Подолянке, племяннице епископа, что совсем недавно прибыла к родному дяде, старшему брату её покойной матушки, и теперь вот, не впервые ли, должна была показаться громаде города Мирослава.

Но Ярина Подолянка, робея, видимо, перед незнакомыми людьми, ещё была во внутренних покоях, а перед радой красовалась и выкручивалась уже знакомая нам пани Купиха, Роксолана. А как в архиерейских покоях в большинстве люди были в летах, то и взгляд её быстренько перелетел за окна, где сгрудились молодые парубки.

Роксолана, войдя в покой, ловко метала на все столы и столики зелёные, прозрачные кварты, цветистые глиняные куманцы — с варенухой, горилками да наливками, деревянные ковшики к ним, стеклянные чары и чарки, золотые да серебряные кружки да кубки.

Стреляя глазами за окна, задержалась она взором на черноусом козаке, что вспыхнул перед её открыто зовущим взглядом, словно та сторожевая фигура, которую он не так давно поджёг в степи, вот этот самый француз Пилип-с-Конопель.

Прошла Роксолана вдоль просторного покоя, вдоль окон и дальше.

И внезапно вспыхнула и сама, увидев ненароком Михайлика, что стоял рядом с матерью, как всегда держа её за руку.

— Кохайлик! — шепнула Роксолана, проходя мимо самого дальнего окна.

Михайлик стал белее полотна.

Потом вспыхнул.

Роксолана проплыла дальше, а Михайлик чуть было не рванулся через окно за ней — в комнату.

Но матинка крепко сжала его руку.

И шепнула:

— Не туда, сынок, смотришь!

Явдоха силком повернула его к двери, где на пороге в тот миг появилась семнадцатилетняя племянница преподобного Мельхиседека, дочь его сестры, Ярина Подолянка, дивчина тоненькая, что берёза в весенних серёжках.

Что вошла племянница епископа, никто ещё не знал, но все почему-то обернулись к ней.