Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Застыв на мгновение, Михайлик повернул назад, к Соборному майдану, затем что был он из тех добрых хлопцев, робких и тихих, о коих говорят: телят боится, а быков крадёт, — детская, мол, натура.

Его, как добрый конь, несла назад любовь, ибо хлопец ещё не понимал того, что любая человеческая жизнь — следствие сладчайшей любви, а каждая любовь — начало горькой жизни, и хотя жизнь эта горькая (от любви) сейчас начиналась, ему почудилось, будто сразу же стал ясен и прекрасен белый свет…

Хлопец поспешал, чтоб хоть на миг увидеть свою любимую ещё разок, земли под собою не чуял, словно так ослеп, несчастный, от яда любви, что даже не заметил канавы и со всего разгону ткнулся носом в землю, аж кровь пошла, аж искры из очей посыпались, и всё перед ним ходуном заходило, и ему казалось, что летел он в ту канаву слишком долго, а на обратном пути к покоям епископа это ощущение полета не покидало его ни на миг, кружилась голова, и вся земля словно взлетала к небу.

Матинка, чуть не свалившись в ту же канаву, не выпускала, конечно, сыновней руки и едва поспевала за ним, хотя то было и нелегко, ибо чувство полета, что в нём возникло — при первом взгляде на панну Ярину, а не при падении в канаву, — это не оставлявшее его чувство полёта и падения влекло ковалика назад к той панне.

И матинка всё это ощутила вдруг.

17

Она опомнилась только в роскошных покоях отца Мельхиседека, куда Михайлик ввалился, как чёрт в вершу, сам от себя не ожидая такой смелости.

Вдвоём они прошмыгнули почти никем не замеченные и стали в уголке — весьма потрёпанные боем, застигшим их посреди степи, в лохмотьях, опалённые козацким солнцем, изнурённые бесприютным житьём.

А рада всё ещё не кончалась, и Михайлик напряжённо слушал, хоть Ярина Подолянка была ещё здесь, и хлопец, не замеченный ею, не сводил с панны жгучего взгляда, и упрямая складка, ныне появившаяся у нижней губы, становилась всё приметнее и резче.

Рада ещё не кончалась, но речь пошла уже о каких-то других делах, порождённых также исступлением войны.

— В душе народа — тёмная ночь! — взвывал к громаде Пампушка. — А там, на базаре, я сам видел, представляют комедию какие-то бродяги, странствующие лицедеи, приведённые из самого Киева. А привёл их сюда Тимош Юренко, прозванный в народе Прудивусом, то есть Усачом, — сынок весьма почтенного цехмистра гончаров…

Саливон Глек-Юренко побагровел, оттого что сына-лицедея весьма стыдился и не терпел, когда поминали имя Тимоша.

А пан Пампушка, видя, как Саливона Глока бросило в жар, продолжал не без удовольствия:

— Я попытался было, панове товариство, сие непотребство на базаре пресечь, ибо шуточки во время войны…

— И что же?

— Голытьба меня чуть не побила…

— Жаль, что не побила! — язвительно сказал кто-то из-за окна.

— О чём ты просишь раду? — осведомился Мельхиседек.

— Властию вам данной, пресвятой отче, — смиренно молвил пан Пампушка, — надобно сие позорище пресечь. А тех бродячих лицедеев — прочь!

— Это почему же? — встав подле своего дядюшки, удивлённо и тихо, но так, что все услыхали, спросила панна Подолянка.

— Почему же? — спросил и сам епископ.

— Во время войны кому нужны лицедеи? Да и хлеба-то у нас… того… Некому печь! Негусто и муки.

— А пшена?

— Ещё меньше. Некому просо рушить.

— Сала?

— Почти нет.

— А мяса?

— Нет вовсе. Война!

— Чем же ты кормишь козаков?

— Если кольцо осады замкнётся-таки, встанет над городом призрак голодной смерти, владыко.

— Пороха-то имеем вдосталь?

— Ни серы, ни селитры!

— Сабли? Рушницы? Пики?

— Ковать некому, ваше преосвященство. Меди и железа тоже нет.

— Медь завтра будет, — вздохнул Мельхиседек.

— Откуда?

— Завтра снимем колокола, — как бы отважась на трудный шаг, тихо произнёс Мельхиседек.

— Какие колокола? — отшатнувшись от владыки, спросил Саливон Глек, цехмистр гончаров, слывший в Мирославе лучшим звонарём…

— С церквей… Какие же!

— Вот как! — простонал старик Саливон, однако больше не сказал ничего.

Зато Пампушка снова почувствовал себя на какое-то мгновение православным, преданным вере отцов, а не тайным католиком.

— Не дам! — сказал он. — Не дам колоколов. Покарает вас бог!

— Гляди, чтоб он тебя самого не покарал. Чем будешь людей кормить?

— Их накормишь! Невесть откуда все прутся в Мирослав. Слоняются без всякого дела. А жрать им подавай!

— Почему слоняются? Почему без дела?

— Дармоеды, — пожал плечами Пампушка.

— Так-таки все и дармоеды? Все?

— Как один.

— А я? — неожиданно спросил Михайлик, ибо чувство полёта не оставляло его и тут, а нос после падения совсем распух, и парубок вовсе не думал, куда летит. — А я? — настойчиво повторил он, не услышав ответа на своё удивлённое восклицание. — А я?

18

— Чтó — ты? — опять узнав парубка, спросил Пампушка.

— Я ж вот — не дармоед, — отвечал Михайлик.

— Ага, не дармоеды мы, — с достоинством подтвердила и матинка.

— Кто же вы? — спросил пан Хивря.

— Ковали мы, — глянув искоса на Ярину, степенно отвечал Михайлик.

— Что ж вы слоняетесь? — удивился Мельхиседек.

— Негде жить, — тихим баском буркнул Михайлик.

— Нет и работы, — вздохнула матинка.

— Ковалям нет работы? — удивился владыка. — Во время войны?