Кожа времени. Книга перемен

— Но никто, — отвечает им здравый смысл, — не имеет права на свои факты.

Для меня всё началось с Ницше.

— Фактов нет, — прочел я у него, — есть только их интерпретация.

Этот лаконичный приговор реальности надолго стал моим девизом. Ницше оправдывал призвание критика и зазывал в профессию.

— Ага, — думал я, — важно не открывать мир, а истолковывать его, то есть множить реальности, каждая из которых несет отпечаток авторской личности.

Блуждая среди миражей и отражений, я следовал Ницше, пока и он, и его любимый жанр не исчерпали доверия.

— Читать мои афоризмы, — хвастался Ницше, — всё равно что шагать по горным вершинам.

— На самом деле, — говорил Карл Краус, другой мастер сгущенной мудрости, — афоризмы никогда не говорят всей правды, они предлагают либо полправды, либо полторы.

Это значит, что Ницше был сразу прав и не прав. Считая, как все немецкие идеалисты, что до подлинной реальности нам не добраться, он обходился той, что мы себе создаем, трактуя действительность по своей воле и умыслу.

Ницше назначал интерпретаторов вроде себя в демиурги: они творят мир, в котором живут все остальные. Эта идея — слишком лестная, чтобы не вызвать сомнений. Уже потому, что на другом плане бытия факты всё же существуют, хотя им и достается со всех сторон.

Как известно, в Америке борются две теории эволюции: одна — по Библии, другая — по Дарвину. О правоте той или иной спорят ученые, политики и школьные учителя. Но как быть с Гранд-Каньоном? Попав туда, я услышал от гида две версии его происхождения. Первая: каньон прорыла река, еле видневшаяся на дне ущелья. Вторая: всё натворил ветхозаветный потоп.

Вот это и называется альтернативным фактом. Не желая ввязываться в дуэль веры с наукой, экскурсовод предложил два несовместимых тезиса. Нам предлагается не только выбирать между ними, но и отказаться от обоих, всплеснув руками: мир не постигаем, истина неуловима, каждому по его вере.

Тотальный скепсис по отношению к реальности — глубокая философская концепция и плодотворная художественная фантазия. В разные эпохи это мировоззрение называли по-разному. На мою пришелся постмодернизм, и я встретил его с энтузиазмом неофита. Будучи горячим сторонником ее отечественной версии, я даже принял участие в оксфордском сборнике «Russian Postmodernism», о чем до сих пор не жалею.

Взяв мир в иронические кавычки, постмодернизм срывал шелуху иллюзий, пока не оставалось ядро пустоты, из которой можно было вырастить что угодно, как смешно и ловко показал молодой Пелевин.

Кошмар начался, когда нарядная спекуляция решительно шагнула в политическую жизнь и стала напоминать о марксизме. В него до сих пор можно играть в Латинском квартале или в Гарварде, но в Пекине, Москве и Пхеньяне он становился смертельно опасным.

— То же происходит с постмодернизмом, — понял я после того, как его принялись исповедовать президенты двух стран, поделивших мою жизнь.

Когда передовые философы окончательно пришли к выводу, что правды нет, они имели в виду истину. Зная о тщетности любых попыток открыть подлинную реальность, они отказались от этого пути вовсе. Сперва казалось, что от этой замены никто, кроме студентов, ничего не потерял. Но с тех пор как пост- модернизм вызрел в повсеместную политическую практику, мы с ужасом наблюдаем деградацию правды и унижение факта.

Раньше власть врала без оглядки, поэтому ей никто не верил, если она вдруг говорила правду. Такая ложь менее опасна: антитезу легко перевернуть с головы на ноги. Куда страшнее бродить в безнадежном информационном тумане.

— Умный человек, — говорил Честертон, — прячет лист в лесу.

Хитрый политик прячет подлинный факт на свалке лживых, убеждая, что правду невозможно найти.

— Кто сбил несчастный «Боинг»? — спрашивают у власти.

— Кто угодно, — отвечает власть, уходя от прямого ответа.

— Кто подменял мочу российских олимпийцев?

— Кто же его знает, — отвечает власть, теряясь в деланых сомнениях.

— Легитимны ли безальтернативные выборы?

— У всех такие, — отвечает власть, надеясь, что никто не сравнит.

Избегая конкретного и ясного, власть оставляет лазейку всем, кому она нужна, чтобы не переспрашивать и не вставать с дивана.

Еще печальнее, что постмодернистская политика достаточно универсальна, чтобы проявить себя по обе стороны океана. Трамп ведь тоже не утруждает себя правдой, твердо зная, что его сторонникам она не нужна, а противники всё равно ничему не верят. Согласно скрупулезным подсчетам, американский президент лгал в среднем пять с половиной раз в день. Логика тут та же: правду нельзя найти, факт — подтвердить, и прав тот, у кого в руках власть, а в случае Трампа еще и Твиттер.

Противоядие от постмодернизма — реабилитация прозаического здравого смысла. Он не годится для парадоксов квантовой механики или новой метафизики, но незаменим в политике. Здравый смысл учит отделять обычные факты от альтернативных, правду от постправды, настоящие новости от фальшивых, серьезную прессу от стрекота твитов.