Кожа времени. Книга перемен

Когда-то люди не умели читать про себя, потом — не хотели. Любимый викторианский досуг — семейное чтение, особенно Диккенса. Его книги были идеально для этого приспособлены: перепады напряжения, кульминация к концу каждой главы и затейливые абзацы с непременным, как у Гоголя, комическом поворотом. Жаль, что теперь его язык кажется громоздким и не сразу понятным, потому что он не притворяется речью, как, скажем, у Хемингуэя или Аксенова, а остается собой: продуктом рафинированной письменности, достигшей расцвета в классическом романе и декаданса в модернистской прозе. Джойса вслух читать бессмысленно, разве что монолог Молли Блум, и только дамам. Правда, я слышал, как ирландцы скандируют «Поминки по Финнегану», надеясь, что верно подобранный диалект (из Корка) сделает эту книгу понятной. Не сделал.

Сегодня литература, отказываясь от собственной этимологии (литера — это буква), возвращается к дописьменному прошлому, вступая в постписьменный этап своего существования. В мире, где с нами разговаривают не только люди, но и вещи — от телефона и компьютера до холодильника и автомобиля, — письмо постепенно вытесняется в зону хобби, где его дожидается каллиграфия и выпиливание лобзиком.

Трудно поверить, что способ чтения книг не отразится на их содержании и форме. Рассчитанный на голос текст требует более свободной манеры просто потому, что это уже не текст, а вольное высказывание.

В нем нет сложного синтаксиса — люди не говорят предложениями. В нем нет страха повторов — на них опирается риторика. В нем простительны ошибки — благодаря им мы слышим, как рождаются мысли.

Другой вопрос: останутся аудиокниги книгами или назовутся иначе? Например — станут таким популярным уже сейчас видом устной словесности, как «подкасты». Я пишу это слово в кавычках, не в силах еще понять его природу: подкаст — жанр или метод? Все, кого я об этом спрашиваю, отвечают решительно: «Хороший вопрос». Похоже, единственный способ на него ответить — это завести подкаст самому.

Цена арьергарда

Из вещей, составляющих повседневный быт, дороже всего мне «Нью-Йорк таймс» и очки для ее чтения. Как только мы разлучаемся с газетой, я чувствую себя, словно компьютер на батарейках: экран сознания сперва теряет яркость, потом отключается вовсе. Лишившийся поводыря мир без разбору тычется во все стороны. Я не знаю, что́ происходит за пределами непосредственного поля зрения и недалекой зоны слуха. Новости по-прежнему просачиваются, но без интеллектуального сита мне не понять, какие из них важны, какие достоверны, без каких жить нельзя и с какими — можно.

Вот почему, возвращаясь домой, я впиваюсь в «Нью-Йорк таймс», как штепсель в розетку. Включившись, я сразу попадаю в элиту. Это — один миллион тонких ценителей языка и мира, жизни и вина, искусства и погоды. Газета всегда знает, что мне делать, — с душой и в выходные. Она сдает напрокат семью своих колумнистов. Я знаю и люблю каждого — и тех, которые будто у меня списывают, и тех, с которыми никогда не соглашаюсь. Эта газета, как все, любит сплетни, но в отличие от других не унижается до склок. Ее подписчики посылают в редакцию на зависть умные письма, враги боятся спорить, политики ищут в ней союзников, любители кроссвордов — мучений, публика — утешения, и все — лакомства изящной словесности. Газета льстит мне недвусмысленностью лапидарных заголовков, обилием живописных подробностей, ловким и уверенным стилем, отнюдь не исключающим тайного парадокса, скрытого каламбура, замаскированного афоризма и сухого, как дорогой одеколон, юмора. Приятно, что ее вкусы так часто совпадают с моими. Конечно, потому что это — ее вкусы, ставшие почти моими.

Короче, я бы никогда не поверил, что такие газеты бывают, если бы каждое утро на моем пороге не появлялась свежая «Нью-Йорк таймс».

— Газеты, — писал Василий Розанов, — когда- нибудь пройдут, как прошли Крестовые походы.

Говорят, это время настало. Собственно, газеты умирают давно. За сорок лет число их подписчиков уменьшилось вдвое. Хуже, что катастрофически сократился честный доход прессы — реклама. Теперь потребителя, зная, что́ он уже покупал, вылавливают в Сети поодиночке и берут измором. Экономисты утверждают, что бумажную прессу уже заменила электронная. По-моему, считать так — все равно что ценить алкоголь в зависимости от градусов. Интернет действительно удобен — как водопровод, но глупо думать, что из него потечет шампанское.

Я не хочу обижать сетевое сообщество, но вынужден это сделать, потому что оно начало первым, устроив демократию графоманов. Уравняв умное слово с каким придется, интернет заменяет душеспасительный фильтр редактора безнадежным аффтором, скрывающимся под ником и аватаркой. Сетевой мир по-своему экзотичен, забавен и находчив. Не «Гамлет», а капустник. Что я, Эрик Шмидт, главная шишка Google, назвал интернет «свалкой фальшивых фактов». Только газеты и спасают нашу информационную среду от разложения.