Кожа времени. Книга перемен

Рецепт для толстых, конечно, всем известен: диета. К удивлению профанов, все диеты одинаково хороши. Не важно, что́ есть, важно, чтобы осмысленно. Пока мы понимаем, что́ едим, и помним — сколько, любая диета приносит плоды, вернее — вычитает их. Но только на время. Поставив надежный эксперимент, обескураженные медики выяснили, что за год диеты все пациенты похудели, а через два — наверстали потерянное.

Несмотря на статистику, в Америке все сидят на диете, во всяком случае — врут о ней. Согласно опросам, четыре пятых американцев пьют малокалорийное пиво, на самом деле таких лишь 20 процентов. Остальные хотят казаться лучше. Толстым надо постоянно оправдываться перед собой и другими. Чувствуя себя тяжелой обузой общества, они делают, что могут. И зря. Раб диеты постоянно думает о еде, как монах о грехе, а солдат о сексе. Воздержание можно выдержать, но недолго. Навсегда худеют только фанатики, сделавшие из диеты профессию, укор и хобби. Другим может помочь только голод.

Самое дикое слово в Америке — «snack», перекус. Оно значит, что с утра до вечера американец не останавливаясь ест — как голубь. В лучшем случае — фрукты и овощи, в худшем — чипсы, конфеты, хлопья, хот-доги, гамбургеры, печенье. И всё потому, что в Америке голод считают болезнью, лечат ее немедленно и радикально. Отсюда, собственно, и взялась могучая, покрывающая весь мир сеть Fast food. «Быстрая еда» — скорая помощь аппетиту, убивающая пациента.

Привыкнув отвечать на первый позыв желудка, американцы едят не только что попадется, но и где придется. Ни в одной другой стране я не видел, чтобы люди кормились в метро, на спортивном матче, в университетской аудитории, а чаще всего — на ходу прямо на улице.

Заразившись этой дурью, я попал впросак в Японии, где есть на виду у прохожих так же стыдно, как справлять при всех нужду. Что и верно: беглая, поспешная еда — позорная капитуляция культуры перед физиологией. Есть сразу, как захочется, — значит лишить себя отложенного и уже потому рафинированного удовольствия. Только приправленная голодом еда становится праздником, причем — долгожданным. Именно потому нам так вкусно вспоминать юность, что тогда мы подолгу хотели есть — от молодости, от бедности, но и от традиции, требующей предвкушать трапезу и переживать ее.

Я в жизни не садился за стол, если он не обещал хотя бы скромного торжества. Оно может состоять из чашки китайского чая со свежей газетой, бутерброда на пикнике, рюмки в хорошей компании, а может оказаться и изысканным — для гостей — обедом в виде дорогого провансальского буйабеса, бесценного мэнского омара или бесконечных русских щей. Кухня тут, впрочем, ни при чем.

Когда много лет назад я открыл Америку, она, по ее же признанию, страдала гастрономической анемией. Хлеб тогда был квадратным, рыбы боялись, мороженое продавали в ведре. Теперь всё по-другому. Кулинарные книги вытесняют остальные, и повара стали звездами голубого экрана. Америка уже всё знает о еде — и по-прежнему ничего о голоде. Однако до тех пор, пока она его не откроет, положение не изменится, и страна будет пухнуть, так и не узнав простого средства спасения. Вот оно: человек рождается голодным и должен оставаться таким от завтрака до ужина с перерывом на обед.

Фактор возраста

Старость в Америке — нецензурное слово. Его заменяют нарядными эвфемизмами, называя последние годы нашей жизни «золотыми». И ведь действительно: мне не приходилось встречать в Нью-Йорке старух — согбенных, с клюкой, в теплых платках, которые тут почему-то называют по-русски, но с диким ударением: «бабу́шка».

Пожалуй, в последний раз я таких видел в кукольном театре. Здешние пенсионерки категорически на них не похожи. Из девушек женщины вырастают в дам, а потом в леди, чтобы втайне от всех умереть в этом звании. Дожив до совсем уж преклонных лет, они становятся «синевласыми» от смеси краски с сединой. Я всегда замечаю их в музеях, часто — за ресторанным столиком с такими же подружками, изредка (уже вдовами) — в круизах и на курортах. Есть среди них и наши, у которых жизнь после восьмидесяти расцветает заново. Им ничего не стоит слетать из Нью-Йорка не то что в Москву — во Владивосток.

В спортивном зале, куда я записался для очистки совести, меня удивил таскавший непомерную штангу жилистый дядька намного старше меня. По воскресеньям он приводил папашу и делился с ним пудовой гирей.

Старым тут быть неловко, слабым — стыдно, и жаловаться можно только врачу, да и то не очень. Не то чтобы американцы не любили толковать о болезнях — как все нормальные люди, они обожают это делать, но говорят с каким-то безличным отчуждением, будто недуг живет сам по себе и интересует их в качестве научного феномена, подлежащего всестороннему исследованию и своевременной ликвидации.