Кожаное небо

И всем понятно, что из-за Алёны все это. Непонятно только многим новичкам, кто такая эта буржуазия, немка аль француженка, что Алёну (иль Варвару? Иль Ладу? всё равно) закабалила.

– Умрём… а вырвем из цепких лап… нашу жертву… нашу мечту!.. – надрывался кто-то на фонарном столбу. – Товарищи!.. Это требует… наша пролетарская …честь!..

– Ура!.. – ревела толпа. – Не посрамим!..

Закат раскрывал над кварталом багряные крылья. И сыпалось с крыш огневое пророчество, последнее…

…Лада не пройдёт больше по тёмному кварталу. Жуткие цветы закатные больше не отразятся в чёрно-светлых её глазах великомученицы…

А толпа грустила о невозможном. Прощалась навеки. С золотым своим расставалась сном. Женщины прятали свои глаза под ресницы; девушки больше уже не мечтали, работницы, о короне царевны, о венце праведнице – истая праведница и царевна развенчана!.. Её поцеловал Лихой.

И поэты больше не пели; изобретатели не изобретали крылатых драконов… Затихла, выдохлась священная брань бойцов!.. Как будто солнце навеки заходило в жизнь… Невозможная сказка из тёмного квартала!..

Зарубка восьмая. Посольство

Но вот снаряжается посольство во дворец над Невой. Рабочий народ требует ответа, кто шкурёхе дороже – свой ли брат, пролетарий, или проклятые буржуи, что сманили её, чтоб бросить потом, как негодную ветошь, её, чья вдохновенная красота была оправданием пролетарского мира…

Ах, она поймёт, чуткая, она вернётся к своим братьям, к честному труду, праведница!.. А не вернётся – проклятие всего пролетариата да падёт на её распутную голову!

– Аминь! – гремела толпа.

И напутствуя посольство в гранитный дворец, наказывала строго-настрого толпа:

– Скажите ей: на общественный счёт, на товарищеский… будем ей покупать наряды! Квартиру ей сымем!.. Жениха найдём красавца!. Нам ничего и не надо… Лишь бы глаза попасти на красоту… Вернись, мол!.. А не вернётся – всё равно убьём!.. Так и скажите… Слышите?.. То-то!..

…Сидоров ничего не слыхал, не понимал… Старая боль… Когда его там, в театре, заворотила магнетическим своим взглядом она… А потом он лгал товарищам-комитетчикам, будто впопыхах забыл браунинг в кармане пальто…

Тогда она спасла жизнь – вольно или невольно, это неважно – тому, кто сеял смерть… Так пусть же эта смерть разит её саму теперь, проклятую ведьму-шкурёху!. Это – бесповоротно. Сидоров убьёт её на глазах всех, на глазах всего посольства – из забытого браунинга…

…Зашла, отцвела любовь, любимая звезда закатилась, песня отрыдала… Молчи, заглуши боль, сердце!..

Не разорвалось сердце. Вот рабочее посольство в доме, где полонена прекраснейшая из смертных, чью красоту – рассказывай миллионы лет – не, расскажешь…

…В раззолоченной приёмной старый лакей встретил депутацию с нескрываемым презрением. Но когда увидел карточки, где многозначительно стояло: «поэт», «философ», «художник», – робко спросил:

– Кого вам, собственно?.. Тут никакой такой барышни нет… А есть молодая барыня…

– Как?.. Разве свадьба была?.. – спрашивает почему-то глухо, не утерпев, Сидоров.

– Да, недавно… Так вы барыню хотите видеть?..

– Да.

Крепко сжимает в кармане пальто браунинг кузнец.

…Из-за тяжёлой шёлковой ширмы, словно заря из-за полога, жуткое разливая колдовство светло-чёрных глаз, вышла вдруг Алёнушка-Лада. Остановилась перед кузнецом. улыбнулась:

– Вы ко мне? Что вам угодно?..

Посольство дёргает Сидорова за рукав, шипит зловеще: смотри, не подгидь, громи, чтоб век помнила… Продажная тварь, шкурёха чёртова!.. Голова у ковача идёт ходуном, бессмысленно он бормочет:

– Мы… не туда… попали…

Лада опутывает его глухим изучением… Шелестит шелками в самом сердце.

Нежную протягивает ему в драгоценных каменьях руку:

– Товарищ… Храповицкий, если не ошибаюсь?.. Я помню… Говорите же в чём: дело?.. Я слушаю вас…

Но Храповицкий вовсе в заднем ряду… Казнит Сидорова оттуда своим презреньем. А этот бормочет невнятно:

– Какой… Храповицкий?.. Я же Сидоров… Мы… пришли… выразить.

В последний раз толкает кузнеца локтями посольство: так, так, громи змею, не робей, не выдадим!..

– Выразить вам… благодарность… за то… что вы есть!.. – выпалил он, кажется, помимо своей воли, а там – кто его знает. – Как звезда в ночи… цвели вы нам… как цветок, горели… огнецвет, цветок такой есть, – путается он.

Но помимо воли в душе его поют светлые голоса:

– А теперь вы ушли… Но ваше счастье – наше счастье… Вы – наши молитвы… наше солнце… И мы пришли, чтоб от несметной толпы рабочих воскликнуть… Да здравствует товарищ… Варвара… то бишь, Алёнушка-Лада! Наша песня! Наша радость!..

– Молодец, Храповицкий!.. Благодарю!.. – трясёт горячо кузнецу руку Алёнушка – Лада.

Посольство воззрилось на него с ненавистью. Да и у самого у него в сердце – змеи. Но так тому и быть.

Он только шепчет с ядом в разбитом отверженным сердце:

– Я же Сидоров… Я никогда не был Храповицким!..

Она скрылась за ширмой. И только тут кузнец вспомнил, что ведь в кармане пальто у него – браунинг… Опять забыл из-за проклятых её ведовских глаз!..