Кожаное небо

…Когда над старым рабочим кварталом раскрывала черные свои крылья колдунья-ночь и молодые работницы, разбредшись по каменным коробкам, засыпали нежным сном, души простых охватывала извечная тревога любви… Как неприкаянные бродят все по тротуарам переулкам, измученные долгим каторжным трудом, но влюбленные в легион стройных и нежных девушек – работниц… А больше всего – в неё, в царицу душ простых, в девушку с жуткими иссиня-темными, а и светлыми глазами великомученицы.

За нею, словно тень, кляня и благословляя, следит Сидоров и ночью и днём… Крадется как шпион. Озирается по сторонам. Крепко зажимает в руке острый нож…

Каждый вечер она, отдохнув дома от фабрики, одетая в чёрное, точно схимница, выходила из-под ворот облупленного дома… Пропадал где-то в кривом, темном переулке…

А Сидоров взглядом ворона провожает её… Молится ей и проклинает – ведь он любит её… Ох, страхота, как же не любить цветок тюрьмы, голубую незабудку?.. Как не петь девушку из тёмного квартала – неприступную?

В дыму, в смраде фабрики улыбнулась она свирепому ветру жизни. И загрезилась о невозможном счастье.

…Город, город! Проклятый гробовщик. Не забыть кузнецу звериный рев твой: он оглушил навеки темную душу, отнял любовь – девушку из темного квартала…

В старом облупленном доме, битком набитом фабричной голытьбой, жила целая орава бедных (в вязаных платочках) девушек – нежных, влюбчивых, сумасбродных…

И каждая цвела. И каждая носила в усталых глазах тайну первозданную, в улыбке – замирное откровение… А ведь они только грезили о счастье.

И всех больше грезила она, неугаданная беглянка…

Но это поймет только мудрый. Что в сердце девичьем, влюблённом в невозможное счастье, – все начала и коны. Что улыбка девушки из тёмного квартала скажет больше, чем горы прочитанных книг…

Её никто не знал. А что только творилось из-за неё в рабочем квартале!.. И звали её тут – ну, скажем, Варварой, сказкой – Алёнушкой, Ладой, и лет ей тогда было – ну, скажем, восемнадцать… А в неё были влюблены, по крайней мере, тысяча человек. Да что тысяча – вся фабрика! И все – старики и мальчишки, холостяки и женатые – только и жили ею… Только и было у них радости, что встретить в тёмном квартале багряным закатом Алёнушку-Ладу… Украдкой впиться её вдохновенным взглядом, помечтать о невозможном счастье…

Голод, каторжный труд, унижение – вот чем живут рабочие промозглого квартала… Но расцветает величавым колдовским цветком закат… Лазурь окутывает души вещими снами. Ревёт, сотрясает землю гудок. И рабочие бегут из-за станков сломя голову к выходу…

А там уже – девушки, молодые женщины, хохоча, толкая друг дружку, расхватывают одежду, влюбляются. И среди них – Лада в вязаном платочке и ситцевой кофточке… Грустит о неведомом и колдует светло-чёрным колдовством не то царевны, не то праведницы…

И никто не посмеет и подойти к ней близко. Все только издали ею восторгаются. Ловят вещий закат в праведном её магическом взгляде. Кричат люто всё о том же: о невозможном счастье.

Ох, как поёт тогда сердце вещей девушки! Всё цветет её улыбка – улыбка святой русалки! Целует эта улыбка всех, кого не встретит, и тут же и шлёт всех к ладу, да и молится за всех…

А за неё – тоже молятся… подруги, благоговея перед красотой её и сердцем. Старики, возомнив, что к ним вернулась молодость. Мальчики и мужи, опьянённые хмельными улыбками праведницы…

Ночами же из-за неё в глухих переулках меж молодёжью происходят сражения – священная распря любви!..

Зазубрина пятая. Достойнейший

…На фабрике же очутился тут и Храповицкий – каким-то инструктором, уже без золотых офицерских погон (сам он их снял ли ему сняли – так и осталось неизвестным). Орудовал в рабочем клубе, изобретал, актерствовал, закатывался шакальим хохотом. И всё юлил по вечерам около облупленного дома, рокотал на гитаре…

А за ним и остальные. Музыканты, поэты, изобретатели завелись в рабочем квартале. Подняли мировые вопросы. И всё из-за любви к безвестной бедной фабричной девушке – беглянке, со святым сердцем и вещими зорями колдовских глаз…

А больше всех старался, кажется, Сидоров. Оно и понятно: ему было тогда всего двадцать лет – как же тут не безумствовать, не кричать о любви!

И он старался. Любовь и война, любовь и революция, любовь и творчество – вот о чём ораторствовал кузнец в рабочих кружках. А меж тем там же делались открытия в химии… Изобретались крылатые драконы… Создавались поэмы – все о любви, все из-за любви… Но никто из рабочих не знал науки любви…

…Оттого ли, что уж чересчур много говорил о девушке и о любви или из самолюбия, – но возревновали к Сидорову поэты, философы и изобретатели. Ощерились на него.

– Ты что распелся, брат?.. – вскакивали одни, грозя кулаками. – Уж не вообразил ли ты, что она… в тебя влюблена?.. Как бы не так!..

– Молчит!.. Нуль внимания!.. Он, видите ли, философ! – ехидничали другие едко. – Недаром… он как-то проязычился, что-де философы выше поэтов и, вообще, химиков!..

А третьи, пораскинув умом, изрекли торжественно: