Козлоногий Бог

Единственное, о чем он думал, не переставая, было странное выражение Моны: «Мы должны помочь Амброзиусу проявиться. Передайте ему привет», и волна странных чувств, накрывшая его после ее слов. Он некогда читал о подобных вещах и был поверхностно знаком со спиритуалистическими идеями, поэтому ему внезапно пришла в голову мысль о том, что развоплощенный Амброзиус мог вернуться и использовать его в качестве медиума. Но может ли человек войти в транс, не подозревая об этом? Этого он не знал.

Однако эта идея не воодушевила его. Его нисколько не привлекала возможность обладания способностями к трансмедиумизму. Ему всегда казалось, что это занятие для женщин. Однако к Амброзиусу он испытывал невероятное сочувствие. Абсолютно сокрушающее сочувствие, ибо Амброзиус был последним, о чем он подумал перед тем, как потерять сознание. Ему показалось, что в точности также, как в ту ночь, когда фантазии обернулись кошмаром, он очень ясно осознал, что Амброзиус пытался сделать и как он, должно быть, при этом себя чувствовал, и в какой-то момент он на самом деле отождествился с умершим монахом и скорее чувствовал это сам, нежели размышлял о чувствах другого человека.

И в этот момент Мона Уилтон коснулась его руки. И тогда Хью почувствовал себя так, как чувствуют себя женатые мужчины, чьи лучшие дни давно остались в прошлом, не смотря на то, что он никогда не был обделен женским вниманием, даже не будучи привлекательным, и случайные прикосновения женщин на вечеринках давно для него ничего не значили. Но когда Мона положила свою руку на его запястье, его реакция была такой же, какой могла бы быть реакция Амброзиуса. Но что все это значило? Он испытал столь же огромное потрясение, какое, как можно было ожидать, испытает в душе монах, совершенно непривычный к обществу женщин и тайно порвавший со своей религией со всеми ее запретами, став приверженцем культа Пана.

Это стало для него ошеломляющим открытием и Хью, сидя у камина в душной маленькой комнатке гостиницы «Грин Мэн», погрузился глубоко в свои мысли.

Но как только это произошло, он ощутил, что с ним снова произошла та же самая перемена. На некоторое время он стал Амброзиусом. И теперь он почувствовал в себе невероятную концентрацию воли, энергии и решимости, и одновременно с тем хитрости и осторожности, которые были присущи монаху-вероотступнику. Он снова путешествовал во времени и пространстве, и его это пугало. Но в то же время он чувствовал странное оживление и возрастающую в нем силу. Подобное чувство возникает за рулем гоночного автомобиля, когда с успехом выходишь из рискованной ситуации, или в тот критический момент на скалистом утесе, когда, наконец, поднимаешься наверх и переваливаешься через край. Именно поэтому он всегда тянулся к риску и занимался опасными видами спорта — из-за этих потрясающих моментов возбуждения, делавших его совсем другим человеком.

Но возможно ли было воспроизвести подобное ощущение усилием воли, просто размышляя об умершем и давно ушедшем монахе? Похоже, что это было возможно. Он должен был спросить об этом Джелкса. Чувство снова исчезло, хоть и оставило после себя следы оживления. Он снова сосредоточился на мысли об Амброзиусе, пытаясь вызвать его перед своим мысленным взором и увидеть его таким, каким он должен был быть в его черном одеянии и с аскетическим ястребиным лицом, но попытка получить хоть сколько-нибудь ясный результат провалилась. Ему было бы легче, если бы у него перед глазами было изображение Амброзиуса, напоминающее о его внешности. Он потянулся за картонным конвертом, который забрал у фотографа по пути в Торли, но который, в своей одержимости новой идеей, забыл открыть, разорвал его и взял в руки фотопластинку. Изображение он начал изучать предельно тщательно.

Манера рисования была чрезмерно изумительной; держа фотопластинку на расстоянии, как держат современные картины, когда хотят тщательно их рассмотреть, он обнаружил, что увеличение изображения создает тот же самый эффект сияния, который можно увидеть на полотнах импрессионистов. Игра света и теней на фотографии создавала ощущение, что ткань одеяния была строгой и тяжелой, а складки капюшона были жесткими, как если бы материал был грубым и немнущимся, что скорее всего соответствовало действительности. Сильный импрессионистский эффект, который изображению художника-миниатюриста придало увеличение, по-особому оттенял черты лица и головы, а также рук с длинными пальцами. Из-под подола одеяния выглядывала босая нога в сандалии. Он испытал странное чувство, глядя на обнаженную плоть человека, который был приговорен к кошмарной смерти.