Козлоногий Бог

Хью привык к обществу женщин, воспринимавших любовные игры как нечто само собой разумеющееся, но Мона, очевидно, совершенно не хотела, чтобы он флиртовал с ней — фактически, она бы решительно возражала против любой его попытки это сделать. Он подозревал, что даже в качестве друга она не позволит ему слишком сблизиться с ней, за что он ее очень уважал, ибо он знал, к чему может привести дружба при таких обстоятельствах, да и как Моне было понять, что это не было игрой с его стороны? В каком-то смысле ему даже нравилась такая неназванная дружба, в которой было сильное чувство привязанности и открытости, и это было лучше, чем какие-либо другие, более явные и понятные отношения, которые могли привести к конфузу; но с другой стороны, мужественность, проснувшаяся в нем впервые с тех пор, как его ударили по голове и бросили умирать в его медовый месяц, хотело во что бы то ни стало продолжить эту дружбу, хотя и проявляло себя очень осторожно, стараясь не называть возникшие чувства никакими другими словами.

Амброзиус, Пан и мистер Пинкер вместе взятые ушли в царство забытых вещей, как только Хью занялся обдумыванием проблемы Моны Уилтон, ибо до него постепенно доходило, что он привязывался к ней все больше. Нет, он не был в нее влюблен, как он был влюблен в свою жену, которая была очень красивой и чувственной женщиной, но просто был привязан к ней, и он не мог объяснить этого никак иначе даже себе самому. Мона Уилтон была очень далека от образа чувственной женщины. Она общалась с ним, как с братом, не позволяя себе ничего большего. Хью настолько привык к этому глубокому, внутреннему, духовному одиночеству души, которое тяжким бременем ложится на плечи любого, кто живет среди враждебного окружения, что воспринимал его как естественную судьбу человека, никогда не знавшего ничего другого. Еще в школе ему в память врезались строчки, хотя все творения имажинистов были давно позабыты:

Мы – словно острова в житейском море:

Проливы между нами и потоки.

Рассеявшись в безудержном просторе,

Мы – миллионы смертных – одиноки![36]

Они показались ему, даже когда он читал их впервые, провозглашением неизбежной истины, и жизнь только подтверждала это. Единственный близкий контакт, который он когда-либо сумел с кем-либо установить, был у него с Тревором Уилмотом — потому что Тревор знал, как найти к нему правильный подход. Естественно, Тревор не мог не держаться за связь с дойной коровой. А потом, когда вся правда всплыла на дознании и сорвала с него, наконец, клочья последнего человеческого взаимодействия, произошла встреча со старым Джелксом с мгновенным возникновением необъяснимой привязанности между ними. И странным было то, что Джелкс не только ничего не хотел от него, но и, наоборот, считал себя самого подателем благ — и так оно и было на самом деле. Даже предложение Хью установить телефон было воспринято холодно. Хью привык в ответ на любые предложения, от коктейля до машины, слышать бурные аплодисменты. Постепенно он дошел до того, что не мог представить себе никакого иного способа доставить другим людям удовольствие, кроме как дать им нечто гораздо более соблазнительное, чем то, о чем они посмели бы попросить самостоятельно. Однако он быстро понял, что пытаясь применить тот же метод к Джелксу и Моне, он вгонял Мону в краску, а Джелкса доводил до бешенства.

Отчаянно желая подружиться с Моной, он при этом совершенно не знал, как найти к ней подход. Единственную вещь, которую он подарил ей, зеленое пальто, она упрямо считала заимствованной — «ох, послушайте, я испачкала ваше пальто», — сказала Мона, когда она обнаружила масляное пятно на подкладке — и аккуратно складывала его и оставляла в машине после каждой поездки. Он знал, что таким образом Мона тактично говорила ему «Я не продаюсь»; он знал, что подбирать к ней код нужно иначе, нежели к тем, с кем он привык общаться, тем, кого, подари он им пальто, он легко мог бы обнять в нем за талию. Мона бы, конечно же, сразу же, бросила это пальто ему в лицо, если бы он так сделал. Хью острее, чем обычно, ощутил, что единственным, что он мог предложить кому-либо другому, были его деньги, а если они были им не нужны — ну что он, бедняга, еще мог им дать?

Хью лег в постель в очень подавленном настроении; лежа на спине и пытаясь представить Грецию, он преуспел лишь в том, чтобы представить свою мать, которая, казалось, была на него рассержена. Любопытный и печальный факт заключается в том, что неинтересные люди страдают точно также, как и любимцы толпы.

Глава 17.