Козлопеснь

Но эйфория вскоре иссякла и дальше мы опять топали в молчании. Войско наше представляло собой печальное зрелище, и Никий, сын Никерата, делал все, чтобы усугубить положение. Заметив уныние, охватившее армию, он счел своим долгом развернуться и, хромая вдоль колонны, обратиться к ней со словами поддержки и надежды в своем фирменном помпезном, замогильном стиле. Эти слова не вызвали никаких чувств, кроме глубочайшего стыда. Во-первых, болезнь его явно обострилась, и он двигался, превозмогая боль; хуже того, во всей армии не осталось ни одного человека, который бы согласился пожертвовать хотя бы обол на спасение его жизни — после всего того, на что он нас обрек. Он, однако, по-прежнему оставался нашим стратегом, и поэтому лишь немногие швыряли в него оскорбления или камни, пока он ковылял вдоль строя. Остальные просто отводили взгляд и громко заговаривали с соседями, чтобы не слышать его бормотания; кончилось тем, что из головы колонны за ним прибежал Демосфен, желая уберечь друга от унижения. Едва завидев его, воины разражались приветствиями, и от этого положение бедного старика Никия казалось еще более жалким. Лично я испытывал к нему искреннюю жалость — он был идиотом, обрекшим, вероятно, всех нас на верную смерть, но он финансировал моих «Стратегов» (еще один провал, тут же вспомнил я), и потому заслуживал хоть какой-то лояльности. К несчастью, даже я не смог сдержать смеха, когда Никий добрел до нас и разразился речью, поскольку он слово в слово повторил ту самую тираду о том, что люди, а не стены и корабли, составляют силу города, которой он загубил не одну репетицию. Вслед за мной заржали мои соседи (они не знали, в чем дело, им просто хотелось хоть над чем-нибудь посмеяться), и бедный Никий метнул на меня взгляд, исполненный такой ненависти, что мне захотелось немедленно провалиться сквозь землю. После этого он оставил попытки вдохновить людей и его увели в начало колонны. У каждого из нас есть свой злой дух — некто, действием либо бездействием способствующий нашим несчастьям. Моим всегда был Аристофан, и я думаю, что сам я исполнял аналогичную роль при Никии.

Не помню, когда именно мы впервые увидели врага. Как я вроде бы уже говорил, с самого лагеря нас, держась в отдалении, сопровождали сиракузские всадники, и их число постоянно росло, хотя они и не пытались приблизится. Но в какой-то момент я посмотрел на них и подумал — как их много, откуда они все взялись? Видимо, Демосфена одолело то же сомнение, поскольку он быстро перестроил колонну — обоз и самые слабые переместились в середину, а боеспособные отряды образовали периметр в виде вытянутого прямоугольника. Это был весьма искусный маневр, нельзя этого отрицать, но прежде всего нам не следовало тащить с собой столько барахла. Это была не еда — ибо сколько Никий не корпел над табличками, взяться ей было неоткуда. Ход наш замедляли запасы стрел и камней для лучников и пращников, которых у нас практически не было, лопаты, кельма, тесла и прочие инструменты, потребные для возведения стен и прочих осадных сооружений, цепи для пленников и другие столь же необходимые предметы, а также личные вещи мертвецов (в огромном количестве).

Тем не менее, сиракузцы, как мне помнится, атаковали нас только через два дня после того, как мы покинули лагерь. К тому моменту мы были буквально измотаны походом; нас мучил голод, мы устали и сбили ноги, многих одолевали лихорадка и дизентерия (я не рекомендую вам проводить отпуск, путешествуя в компании больных дизентерией попутчиков). Мне пока везло и я был относительно здоров, но не могу не признаться, что выказывал меньше отваги и силы воли, чем многие больные, пока Кион не заставил меня взять себя в руки. Его трепала лихорадка, но он ни разу не пожаловался; однажды, после того как я несколько часов ныл, что хочу пить, он покинул строй, отбежал к реке, вдоль которой мы шли уже довольно давно, и принес мне воды в шлеме. Я выпил эту воду, вернул ему шлем, и тут Калликрат принялся орать на меня, не скупясь на эпитеты. Кион сказал ему оставить меня в покое, но Калликрат был явно сыт мной по горло и ему необходимо было выпустить пар. Разумеется, осознав глубину своего эгоизма, я попытался извиниться, но Кион не желал слушать.

Это случилось незадолго до того, как мы достигли реки Анап, где нас уже поджидали сиракузцы. Сперва всех охватил страх, но оглядевшись кругом, мы не обнаружили ни следа тяжелой пехоты — здесь были только толпы легкой пехоты и несколько всадников. Мы тут же почувствовали себя лучше, ибо каждому греку известно, что легкая пехота, которую составляют представители низших классов, является для тяжелого пехотинца опасностью не большей, чем моросящий дождик. Мы ускорили шаг, ожидая, что они вот-вот разбегутся.