Козлопеснь

Они не разбежались. Они дождались, пока мы подойдем поближе, и осыпали нас дождем копий и стрел. Нельзя сказать, что этот прием необычен, но в целом он служит только для того, чтобы создать у копьеметателей и лучников чувство причастности, а ощущение бесполезности — прогнать. Копья и стрелы никогда не рассматривались, как серьезный вклад в кровопролитие, поскольку стрела убивает храбреца с той же вероятностью, что и труса — неразборчивость, слишком безнравственная для правильной битвы. Поэтому со времен Левлантинской войны между Халкидой и Эретрией, на которой люди впервые бились пешими, а не на колесницах, считалось общепринятым, что легкая пехота должна относится к своей роли без особой серьезности. В принципе, если легкий пехотинец кого-то ранил, его не наказывали сурово, но это рассматривалось как проявление исключительной неуклюжести, которой следовало стыдиться.

Где-то после третьего залпа до нас дошло, что противник что-то недопонимает. Они стреляли, натягивали луки, снова стреляли и так далее — причиняя при этом серьезный ущерб нашей тяжелой пехоте. Демосфен быстро сообразил выбросить вперед завесу, чтобы отогнать их, но едва он это сделал, враги немного отступили и снова принялись за свое — они не бежали, спасая жизнь, но отходили понемногу, заманивая преследователей, пока те не теряли порядок и щиты соседей не прекращали служить им надежной защитой. Тогда сиракузцы выбегали вперед, выпускали новый залп и процесс повторялся. Когда потери стали нестерпимыми, Демосфен отозвал людей назад. Единственного, чего он всем эти добился, это подбодрил сиракузцев, которые стали подходить все ближе, покуда некоторые из наших не потеряли терпение и не бросились вперед; назад они уже не вернулись.

Не могу описать ледяной ужас, который нас охватил. Мы никогда даже не слышали ни о чем подобном; мы не могли измыслить никакой защиты. Смириться со смертью и принять ее неизбежность — это одно дело, и совсем другое — быть заранее уведомленным о методе умерщвления, особенно если этот метод одновременно неслыханный, унизительный и совершенно неотразимый. Многие из нас, думаю, надеялись на героическую смерть на поле славы, способную затмить бесчестье самого позорного провала в военной истории Афин, и вид сицилийских крестьян, приплясывающих перед нами с луками в руках, отрицая саму возможность такой смерти, окончательно сломил их дух. Наши люди стали проклинать сиракузцев и бросаться в них чем попало. Сперва они швыряли камни — в основном мимо — а затем в ход пошли мечи, сандалии, шлемы и все подряд, что было под рукой, а враги только смеялись. Это было уже совершенно невыносимо, и многие, поодиночке или группами, бросались в самоубийственные атаки.

Затем, ощущая почти облегчение, мы увидели, как вражеская тяжелая пехота выстраивается на том берегу реки. Не думаю, чтобы еще какая-нибудь армия в истории человечества так радовалась при виде противника. По лицу Демосфена, когда он отдал приказ атаковать, текли слезы счастья, и мы ринулись через реку и пронзили вражеский строй, как стрела пробивает кролика. Врагов, увы, оказалось совсем немного, но уж тех, до кого мы успели дотянуться, порубили в такой тонкий фарш, что их можно было пустить на колбасу без дальнейшей обработки. Вскоре, однако, легкая пехота вернулась и уже не отпускала нас до самой темноты.

Несмотря на то, что все устали до полусмерти, той ночью мало кто спал. Мы тронулись путь в самую рань, видимо, в надежде, что враги отстанут; но они догнали нас поздним утром и продолжили изводить в том же духе, что и вчера. В итоге мы были вынуждены вернуться на место ночевки. К этому моменту наши припасы иссякли, а пополнить их было невозможно из-за кружащихся поблизости кавалерийских разъездов врага. На следующий день мы выступили еще раньше и дошли до заблокированного перевала, от которого нам пришлось отступить накануне. Он был перекрыт тяжелой пехотой. Мы бросились вперед со всем энтузиазмом, но сиракузцы разместили на склонах огромное количество лучников и копьеметальщиков, которые могли расстреливать нас в упор, ничего не опасаясь, и мне вспомнился тот эпизод на Самосе, когда несколько мальчишек с пращами остановили целую колонну. Мы оставили попытки пробиться через перевал и откатились назад, бросая мертвых — сегодняшних и вчерашних. В дополнение ко всем нашим несчастьям, пошел проливной дождь, и сквозь него мы едва могли различить стену, возводимую сиракузцами позади нас, на входе в ущелье.

— Оборжаться, — сказал Кион рядом со мной. — Этим козлам надоело, что мы ходим туда-сюда, они хотят запереть нас и перерезать без суеты.