Козьма Прутков и его друзья

«Дорожа памятью о Козьме Пруткове, нельзя не указать здесь тех подробностей его наружности и одежды, коих передачу в портрете он вменял художникам в особую заслугу; именно: искусно подвитые и всклоченные, каштановые, с проседью, волоса;—две бородавочки: одна вверху правой стороны лба, а другая вверху левой скулы ; — кусочек черного английского пластыря на шее, под правою скулой, на месте постоянных его бритвенных порезов, длинные, острые концы рубашечного воротника, торчащие из-под цветного платка, повязанного на шее широкою и длинною петлею; плащ альмавива, с черным бархатным воротником, живописно закинутый одним концом за плечо ; — кисть левой руки, плотно обтянутая белою замшевою перчаткою особого покроя, выставленная из-под альмавивы, с дорогими перстнями поверх перчатки (эти перстни были ему пожалованы, при разных случаях). Когда портрет Козьмы Пруткова был уже нарисован на камне, он потребовал, чтобы внизу была нарисована лира, от которой исходят к верху лучи. Художники удовлетворили его желание...»

Они же свидетельствуют: «Тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось все издание».

Один из исследователей (П. Н. Берков) высказал предположение, что портрет Козьмы Пруткова «имеет некоторое сходство с головой Петра I на «Медном всаднике», работы Марии Калло, ученицы Фальконета, изготовившего этот памятник», и сослался на идентичное мнение академика

A. С. Орлова и Ю. Н. Тынянова. Сопоставив это со словами

B. М. Жемчужникова о том, что цензор подозревал сходство портрета с «действительным лицом», нетрудно понять и причину запрещения.

Когда стало очевидным, что выпуск отдельного издания невозможен, Козьма Прутков через В. М. Жемчужникова передал Панаеву большую часть своих стихотворений и прочих произведений, которые печатались в «Современнике» из номера в номер почти весь 1854 год.

Как только редакция «Современника» увидела попавшее ей в руки литературное богатство, она сразу же создала особый отдел, который так и назвала — «Литературный Ералаш», и Н. А. Некрасов сочинил стихотворное предисловие к нему, поместив его в февральской книжке. Оно начиналось так:

Кто видит мир с карманной точки,

Кто туп и зол, и холоден, как лед,

Кто норовит с печатной каждой строчки Взимать такой или такой доход,—

Тому горшок, в котором преет каша,

Покажется полезней «Ералаша»...

Разумеется, Николай Алексеевич не собирался расплачиваться с осаждавшими его литераторами баснями Пруткова, так как известно, что соловьев ими не кормят...

Уже в той же февральской книжке появился прутковский «Юнкер Шмидт» :

Вянет лист, проходит лето,

Иней серебрится.

Юнкер Шмидт из пистолета Хочет застрелиться.

Погоди, безумный! снова Зелень оживится...

Юнкер Шмидт! честное слово,

Лето возвратится.

Тут же были «Поездка в Кронштадт», «Честолюбие», «Урок внучатам», «Эпиграмма № I». («Вы любите ли сыр?» —

спросили раз ханжу. «Люблю,— он отвечал,— я вкус в нем нахожу».)

И это еще не все.

«Спор греческих философов об изящном» с подзаголовком «Отрывок из древне-классической жизни», «Эпиграмма № II», «Письмо из Коринфа», «Древней старухе, если б она домогалась моей любви (Подражание Катуллу)», «Желание быть испанцем» и, наконец, «Мысли и афоризмы» с подзаголовком «Плоды раздумья».

Нами уже цитировано немало афоризмов из этой первой публикации, но хочется привести и такие :

«Если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану».

«Многие люди подобны колбасам : чем их начинят, то они и носят в себе».

«Три дела, однажды начав, трудно кончить: а) вкушать хорошую пищу, б) беседовать с возвратившимся из похода другом и в) чесать, где чешется».

«Не все стриги, что растет».

«Если хочешь быть счастливым, будь им».

Всего тогда было опубликовано 75 афоризмов, и это сразу поставило Козьму Пруткова в один ряд с герцогом Франсуа де Ларошфуко, Георгом Кристофом Лихтенбергом и другими светочами краткого, но меткого слова.

После обширной публикации в «Современнике» можно было бы сказать: «Умри, Козьма, лучше не напишешь — слава тебе обеспечена». Однако Прутков не только не умер, но продолжал писать, с каждым разом опровергая зарождавшиеся было слухи о том, что он якобы стал выдыхаться.

Впрочем, читатели стали замечать, что многие его стихи чем-то весьма уловимо напоминают произведения поэтов, уже успевших прославиться. С первых слов прутковского «Моего вдохновения» («Гуляю ль один я по Летнему саду...») узнавали пушкинское «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», узнавали произведения Лермонтова, Хомякова, Жуковского, Плещеева, Майкова, Фета, Щербины, Бенедиктова...

Одни считали это вполне закономерным развитием традиций вышеупомянутых поэтов, другие возмутились.

Снова началась оживленная полемика.

Журнал «Пантеон» возмущался в каждом своем номере.

«Писать пародии на все и на всех, конечно, особенное искусство, но его никто не назовет поэзией».

«Признаемся, что мы предпочли бы быть автором какой угодно глупости без претензии, нежели господином Кузьмой Прутковым, подрядившимся пополнять остроумными статьями отдел Литературного Ералаша».