Краба видная туманность

Краб, однако, составляя эти печальные извещения, испытывал странное, скорее приятное ощущение и мало-помалу, сам того не сознавая, начал с тщанием отделывать их форму и стиль. И тогда все изменилось: отныне не успевал он смежить веки, как тут же вновь зажигал свет, чтобы вымарать или заменить неудачное слово, он оставался без сна всю ночь напролет, писал со все нарастающим ликованием, и крохотная исходная записка становилась развернутым и красноречивым прощальным письмом, куда лучше аргументированным и более убедительным, но в конце концов опровергающим самое себя тем возбуждением, о котором оно свидетельствовало, своим бодрым стилем, каковой, в общем и целом, изменял своей подразумеваемой цели — так, наверное, и скрипач изливается в жалобах только потому, что ему жмут его блестящие лакированные туфли.

Отныне Краб перестал искать забвения во сне. По ночам он писал. Одурманенная кофеином, усталость досаждала ему не долго. С рассветом, всего на несколько часов, он отправлялся с нею в постель. Потом вставал, выходил, решительным шагом устремлялся навстречу неприятностям. Те не заставляли себя ждать. Зима, неудобства, злобные тычки кулаком в челюсть, нескрываемый смех женщин при его виде — а если не было дождя, в него впивался ветер. В сумерках, когда он наконец возвращался домой, униженный, побитый, продрогший, Крабу было о чем писать всю ночь.

* * *

Краб проглотил вишню с косточкой. Никто не верит, а ведь это была попытка самоубийства.

25

Для своего малого — или среднего — предприятия Краб хочет нанять поэта. Претендентов двое. Входит первый, протягивает руку, крепкое рукопожатие, открытая улыбка, отточенный взгляд, широкий шаг, удобно и спокойно устраивается в кресле, на которое ему указал Краб. Входит, в свою очередь, и второй, ноги едва несут его вперед, позволяет взять себя за руку, но тут же ее отдергивает, колеблется, сесть ли, с риском пристраивается на краешке кресла, его взгляд застят ресницы.

Краб выводит отсюда

— что первый из них — мужлан, без экивоков, без тайны и тонкости, непрошибаемый и надоедливый увалень, жидкая башка, важная обезьяна, законченный атлет, колесо от телеги, скот, который принимает свой бычий загривок за заднюю мысль, а остроугольный воротничок рубашки за крылья прогресса, еще один в ряду самоуверенных типов, способных источать только елей, оскверняющих все жирняев!

— что другой — тонкая душа, и с ним стоит иметь дело.

* * *

Краб оставляет позади себя фразы, слабый кильватер, свидетельствующий о его недавнем прохождении, но сам он уже не здесь, он уже далеко впереди, и их странные изгибы, их многочисленные отклонения просто-напросто воспроизводят след его бегства зигзагами и выдают его по сю пору не вознагражденное усилие порвать нить, которую он разматывает, продвигаясь, позади себя, что бы он ни делал и куда бы ни шел, дабы вырваться наконец с этой чернильной дорожки, способной привести прямо к нему и позволить его схватить, если бы, по счастью, он не был гораздо стремительнее своего читателя — но рано или поздно даст о себе знать усталость, он замедлится, читатель его достанет. Перестаньте писать, советуют ему, затаитесь на время, и след быстро выдохнется сам по себе. Ну конечно. Хватило бы, чтобы Краб перестал дергаться. Но — внимательнее, поскольку письмо для него — единственный способ движения, малейший намек на жест вновь спустит по его следу свору преследователей.

* * *

Его язык наткнулся на что-то твердое. Вот и боб в пироге, наивно воскликнул Краб; ан нет, то был рыболовный крючок.

* * *

Без чьей-либо помощи Краб начертил план своего дома. Собрал в карьере камни и обтесал их. Заготовил в лесу деревья для сруба. Обеспечил себя материалом. Вырыл котлован. Приготовил из цемента раствор. Возвел стены. Установил лестницу на три этажа. Покрыл все кровлей. Оштукатурил и обшил. Провел водопровод, электричество. Поклеил обои, настлал палас. Меблировал по своему вкусу каждую комнату. Поднялся по лестнице. Вошел в свою комнату. Выбросился из окна.