Крабат, или Преображение мира

«Это невозможно, — объяснил Райсенберг, — из-за морали. Я не могу повернуться и уйти, пропустив тебя вперед. Но тебе мораль это разрешает».

Крабат улыбнулся. «Да, твоя мораль. Но не моя. Моя разрешает тебе повернуть назад».

Через некоторое время, когда даже болоту стало прохладно в своей собственной тени, Крабат сказал: «Между тобой и мной лежат наши тени, они разделяют нас, а не мораль».

«Нет, тут действует моя мораль. Вообще существует только она одна. У тебя нет морали», — возразил Райсенберг.

«Что ты так волнуешься? — спросил Крабат. — Разве от этого твоя болтовня станет правдой?»

«Я сброшу тебя в болото! — закричал Вольф Райсенберг. — Чем поворачивать, я лучше сброшу тебя в болото!»

«Я знаю, что тебе этого хочется, — спокойно возразил Крабат. — Я бы тоже с удовольствием столкнул тебя в болото. — Он понизил голос, но еще громче в нем зазвучала ненависть. — С тобой будет покончено, Райсенберг! Раз и навсегда! Но если уж в болото, — продолжал он уже спокойно и без волнения, — так обоим. Поэтому оставим спор о морали и попробуем решить дело с помощью разума».

Когда солнце уже стояло над их головами, а двойная тень неподвижно, как мертвая или вросшая в землю, все еще лежала на разделявшем их кусочке тропинки, они все-таки с помощью разума нашли выход. Опустившись на четвереньки, один прополз над другим — Райсенберг над Крабатом; Райсенберг настоял на этом потому, что не мог уронить свое достоинство, а «достоинство» Вольфа Райсенберга Крабат не считал достойным поводом для спора.

На одно мгновение — а оно длилось дольше, чем вздох, — Крабат почувствовал, как Райсенберг на его спине напрягся: Райсенберг очень хотел сбросить в болото Крабата, но понимал, что выбрал худшую, чем Крабат, позицию.

Крабат изо всех сил прижался к земле, чтобы безрассудство Райсенберга не привело их к гибели, и сказал.

«Я должен передохнуть, Вольф Райсенберг». И чтобы чем-нибудь заполнить паузу, он стал рассказывать историю о скорпионе, который хотел перебраться через ручей, не нашел мостика и попросил лягушку перевезти его на другую сторону. Лягушка согласилась после того, как скорпион пообещал не жалить ее. Скорпиону было легко дать такую клятву, потому что он понимал, что утонет в быстром ручье, если убьет лягушку на полпути. Лягушка поверила в разум скорпиона, посадила его себе на спину и поплыла. Но на середине ручья скорпион почувствовал под собой ее упругое, мускулистое тело, не смог побороть искушения и ужалил лягушку. Она погибла от яда, и скорпион утонул.

«Если ты отдохнул, — проворчал Райсенберг, — ползи дальше».

Крабат пополз дальше, и Райсенберг пополз дальше, они отделились друг от друга, поднялись на ноги, спина к спине, а через некоторое время в душе Крабата родилось странное сомнение: была ли тень, которая теперь скользила по болоту и камышам, действительно целиком его тенью?

Он разными способами пытался доказать себе бессмысленность своих сомнений и посмеяться над ними, но это ему не удалось.

Наконец он решил объясниться со своим сомнением начистоту.

Сомнение сказало: «Я — это ты, брат. И я существую для того, чтобы существовал ты».

Может быть, так и закончилась эта история, а может быть, конец ее заглушил шум разбушевавшегося бульдозера, который в этот момент ломал табличку с надписью. Мой провожатый уводит меня прочь от машины; ею управляет молодой паренек, управляет сосредоточенно, с явной радостью, что ему подчиняется такая махина.

«Этот парень, — говорит мой спутник, — прочитал, что я написал на доске, и он задумается над этими словами, потому что где-то в глубине его души уже живет предчувствие подобной мысли. Когда-нибудь он — или его сын — проложит через густое и ровное ржаное поле дорожку, не слишком прямую, жарким летом пыльную, после дождя в лужах, нужную только для того, чтобы прохожий посмотрел на ползущего по ней жука, или для двух влюбленных — зреющая рожь и небо будут им райскими кущами, а единственной помехой — муравьи».

«Итак, у нас есть шанс?» — спрашиваю я.

«Кого вы спрашиваете? — отвечает он вопросом на вопрос. — Компьютер или меня?»

«Тебя», — говорю я.

Мы снова в его саду, он дает мне напиться и пьет сам.

«Пусть живет твой ребенок, — говорит он. — И пусть наши вопросы будут для него решенными, потому что мы уже задали их».

«А больше ничего?» — спрашиваю я.

«Больше ничего, — отвечает он. — Или все-таки вот еще что: разумная человечность изменяет человека».

Разумная человечность идет рядом со мной по стене Откуда-Куда, у нее серьезное и одновременно веселое лицо, волосы подстрижены по моде «как-я-хочу», платье сшито по фасону «как-мне-нравится», она поет песенку, не громко и не шепотом, не скованно и не развязно, просто так: ла-ла-ла, от радости. На ее плече мешок из небеленого грубого льна, наполненный зерном. Она разбрасывает семена (мне не видно какие) то широким взмахом, то будто кормит рыбок в аквариуме, то словно отщипывает от булки крошки голубям на площади.

И семена падают в заросли чертополоха и репейника, они взойдут не все: одни засохнут, другие сгниют, — но некоторые перерастут чертополох и репейник.