Крабат, или Преображение мира

Старик в шерстяной куртке читает Софокла в оригинале, и, если собеседник кажется ему достойным, он поговорит и о величии античности, и о том, как царь Эдип невольно все больше и больше запутывается в собственной вине, каждый из нас царь Эдип, и, даже если мы ослепим себя, чтобы больше не видеть самих себя, это нам не поможет, Мойра, говорит он, — так хотел рок.

Жаклин трясется от страха за жизнь своих детей, когда разверзаются пещеры с ракетами и небо ощупывают водородные глаза. Гунтер знает наизусть «Фауста» и любит Гёльдерлина, Лил ненавидит войну и строит больницу и убежище для дезертиров, а Мария-Грация субсидирует институт, занимающийся проблемой рака, и жертвует мыло для армии. Все они люди. Но кто же они такие, если смеются над маленьким кусочком надежды в моей руке? А если бы такой кусочек был у каждого, люди посмеялись бы над ними — над кланом Больших Денег.

Но их нельзя высмеять, а у меня на руке только четыре пальца.

Обрубок мизинца кровоточит, капли крови падают на белый, с голубыми прожилками мраморный пол атриума, теперь на нем появляются и красные прожилки, которые, соединяясь, образуют мое имя — Айку.

Надо мной темное небо, а в той стороне, где мертвый город Помпея, оно освещено и похоже на отверстие в очаге, в котором затухает огонь. Внутри в зале слышен хохот; Юлия, лежа на столе, визжит, как перегревшаяся втулка колеса. Под столом облизывается пес Кустос, он надеется, что ему позволят откусить еще один палец.

Они развлекались, и я должна была стоять возле Руфуса, которому принадлежат девяносто из ста кораблей с зерном, приходящих в Остию. Рядом со мной лежал Кустос. Иногда Руфус похлопывал собаку, иногда — меня, собаку нежно, меня больно. Потом он бросил собаке кусок мяса, а мне — баранью кость. Они поставили меня на возвышение, голую, и танцевали вокруг меня, а Дидус сочинил эпиграмму на кость, которую швыряют человеку, и тогда я крикнула: раб тоже человек.

Они катались от хохота, а потом Руфус позвал Кустоса, это легко проверить, сказал он, человечьего мяса он не ест, и велел мне положить руку псу в пасть. Он укусил меня, и Дидус сочинил новую эпиграмму о том, что собака вынесла окончательный приговор — кто человек, а кто нет.

Медленно засыхает кровь на моей руке, на ней теперь только четыре пальца, стихает боль, и мои глаза спрашивают голову, они видели все, но ничего не поняли.

Они верят в то, что Руфус может заставить голодать всю страну, потому что ему принадлежат девяносто из ста судов, привозящих зерно. Но почему Дидус сочиняет эпиграмму о справедливом приговоре собаки, а не о Руфусе, который считает, что собака может выносить приговор человеку? Ведь он обладает силой слова, почему же он кричит: я тоже собака, почему он не крикнет: я человек?

Мои глаза только видят и вопрошают разум, а я спрашиваю друга веселого трубача: разве знание — сила?

Ответ на обратной стороне луны, говорит он, сбивает замок с двери и освобождает меня. Я боюсь темноты и дальней дороги, и я боюсь прийти туда, куда иду. Но у меня нет выбора.

В негустой тени березы сидит человек и пишет. За ним его дом в один этаж, а может, под крышей уместились еще две каморки со скошенными стенами. Пластмассовый желоб под крышей в одном месте треснул.

Я спрашиваю: «Что вы пишете?»

Вместо ответа он задает вопрос: «Вы здесь чужая?»

Конечно, я здесь чужая, но, может быть, я просто пришла с чужбины.

Я говорю ему: «Мне нравится ваш сад».

Я думаю над тем, что ответить, если он спросит, почему мне нравится его сад. Может быть, потому, что ограда сада только обозначает его границу, а не отгораживает его, она включает в себя весь ландшафт. И наоборот, сад органично вписывается в ландшафт как его естественная часть, оставаясь при этом садом.

«Не ищите символов, — говорит человек. — Вещи есть лишь то, что они есть». Он дает мне спокойно осмотреть сад, проверить, прав ли он: дерево — это дерево, стебелек плевела — это стебелек плевела, и стена леса справа, за которой уже ничего не видно, — это стена леса, а на переднем плане он и я.

Нас это не касается, мы ведь не вещи, которые есть лишь то, что они есть. Мы на самом деле одно, а изображаем совсем другое. Например, теперь я изображаю защитника — он постукивает пальцем по блокноту, — здесь моя речь в защиту проселочной дороги. А вы будете судьи ей, потому что вы не причастны к этому делу.

Я причастна ко всему: где бы ни сдирали кожу с человека, ее сдирают с меня.

Он читает в блокноте: проселочная дорога начинается за постройкой, которая когда-то служила амбаром — теперь наверху квартира, внизу два гаража — и выбегает из деревни. Вырвавшись на свободу — справа и слева ячменные поля, — проселочная дорога бежит спокойно и весело; немного попетляв, она прямо и не спеша приводит в соседнюю деревню.

«Я плохой защитник», — говорит человек.

«Это ваша дорога?» — спрашиваю я.

Нет, наша. В общем, бесполезная. Как картина на стене. Или как стихотворение в газете, которое отнимает место у чего-то полезного, скажем, здесь можно было бы поместить кулинарный рецепт или что-нибудь поучительное.