Крабат, или Преображение мира

Крабат даже вспылил — дескать, у него в голове вещи поважнее, — и, поскольку Якуб Кушк в своем ослеплении отрицал, что есть вещи поважнее любви, Крабат повел его к холму под виноградник, насыпанному ландскнехтами Валленштейна. Холм, все еще голый, был усеян повторяющимися через равные промежутки кочками и бугорками. Крабат объяснил, отчего и как это получилось, рассказал о раздробленном на щебень валуне, о бесполезной дороге, ведущей в никуда, а заодно и о том, как он во сне бродил по местности, которую сровняли с землей.

Мельник слушал внимательно, но, когда огромная бабочка, порхавшая в двух шагах от него, опустилась на цветущую мальву, он вдруг присел на корточки перед цветком.

«Что с тобой?» — спросил Крабат.

«До чего же она красива, эта бабочка», — прошептал мельник.

«Красива? Верно, красива, — согласился Крабат. — Но откуда у гусеницы берутся такие краски? Я разрезал сто гусениц, и у всех одна и та же серая мякоть».

Бабочка взлетела. Якуб Кушк сказал: «В этом-то все дело, брат. Я вижу, что она красива. А ты хочешь знать, почему она красива. Вечно тебе надо докапываться, почему все так, а не эдак, и, если тебе что-нибудь не по вкусу, ты норовишь это переиначить на свой лад».

«Чистая правда, — удивленно откликнулся Крабат. — Но откуда ты это знаешь?»

Якуб Кушк воздержался от ответа — он бы все равно не удовлетворил пытливого Крабата, — поднял с земли комок красновато-желтой глины и стал мять его пальцами.

Но Крабат не отставал: «Ну хорошо, бабочка красива, признаю. Но на что нужна гусеница? Разумно было бы устроить так, чтобы бабочки получались без гусениц. Или, если это невозможно, обойтись вообще без бабочек».

Комок глины в руках мельника становился все податливее и постепенно приобрел матовый блеск. «Поищи-ка щепку и какую-нибудь косточку», — попросил он.

Крабат нашел щепку, а косточку отломил от обглоданного скелета птички. Сперва хмуро, потому что друг увильнул от серьезного разговора, потом с некоторым любопытством и наконец застыв в восхищении, он следил за тем, как кусок глины превращался в человеческую голову — голову девушки — и под конец стал Смялой. Правая бровь — дугой, левая — с легким изломом посредине, тонко и плавно очерченный нос, широко поставленные глаза, а рот…

«Рот у Смялы не был такой печальный», — сказал Крабат.

Ничего не ответил на это мельник, только прикоснулся косточкой к губам Смялы, и они заулыбались, но печаль в них осталась, и Крабат вдруг увидел перед собой живую Смялу и понял, что правда на стороне мельника.

«Но я не хочу, чтобы она была печальной», — сказал он.

Якуб Кушк опять промолчал; он осторожно поставил свое творение на камень, натаскал еще камней, сложил их стенкой вокруг первого камня и разжег небольшой костер.

«Если не дашь огню погаснуть до вечера, глина затвердеет, и ты сможешь взять эту голову с собой». Он хотел, чтобы Крабат остался у огня и имел время подумать.

Крабат сидел и понемногу подбрасывал сучья в костер, окружавший глиняную голову Смялы в середине каменной чаши. Он смотрел, как глина постепенно теряла свой матовый блеск, как она мало-помалу застывала и как изображение все меньше и меньше походило на живую Смялу: получался застывший слепок, безнадежно далекий в своей неподвижности от ее подлинного лица.

Чем дольше он наблюдал за процессом превращения живой копии в мертвый слепок, тем больше его мысли сосредоточивались на чем-то круглом, что он сначала принял за газовый шар, бешено вращающийся вокруг какого-то твердого ядра. Но потом газ как бы взорвался, твердое ядро его мыслей выбросило наружу, и Крабат наполовину прочел, наполовину догадался, что содержалось в этом ядре: если бы мир был неизменен, то можно было бы раз и навсегда упорядочить его по законам разума, и тайны умерли бы, не родившись, и на каждый вопрос был бы готов ответ, и всякая случайность была бы предусмотрена, а неразумное — немыслимо. Не было бы ничего вечного, кроме бытия и его законов, и я был бы сам себе господин. Не было бы ни рая, ни ада. Не было бы и страха. Правда, надежды тоже бы не было. Да и зачем надежда людям, не ведающим, что такое страх?

Он выпрямился, потому что, сидя на корточках перед костром, не мог смотреть в лицо этой мысли, этому выдуманному им самим миру, вот он и поднялся и тут же встретился глазами с Вольфом Райсенбергом, который размеренным шагом приближался к огню.

Райсенберг бросил взгляд на голый холм, насыпанный ландскнехтами. «Удачное место для замка», — промолвил он.

Крабат объяснил, что этот холм могильный, что под ним покоится целый отряд солдат Валленштейна.

«Может, это и суеверие, — улыбнулся Райсенберг, — но сам я и впрямь считаю, что фундамент должен закладываться на человеческих костях. Тогда стены стоят куда прочнее».

Тут он заметил глиняную голову в середине примитивной печи для обжига. Он спрыгнул с лошади и присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть лицо девушки.

«Отлично, просто отлично, — пробормотал он. — Твоими руками сделано?»

«Ее сделал мельник и подарил мне, — ответил Крабат. — Это моя жена».