Краденое счастье. Книга 2

И ушел, а я так и стояла с банкой в руке. Да уж, совы, и правда, не те, кем кажутся. Я испытывала искреннюю неприязнь к здоровяку, считала его тупым куском мяса, способным за деньги убить даже ребенка… а он… он котенку в дождь ездил корм покупать. Я развела малышке смесь, поставила блюдце на пол и вернулась к ноутбуку, и тут же все тело словно током прострелило. В уголке мигало сообщение от Но Нейма.

Нажала на конвертик и, затаив дыхание, прочла:

– Любишь фильмы про маньяков? А может, привлекает вселенское зло? Рапунцель не та, кем кажется?

Глава 12

Вряд ли есть кто-то, кто любит музыку так же, как и я. Звучание и мощь аккордов, плавная переливчатость тональностей, рокот басов, беснование пальцев на клавишах фортепиано. Звучит романтично, красиво и завораживающе.

Для кого-то. Но не для меня. Я люблю музыку иначе. Я люблю ее по-темному мрачно с кровавым оттенком ненависти. С побаливанием в фалангах пальцев с фантомным хрустом суставов. Как будто их раздавило…

Услышав музыку, я всегда представляю, что я играю ее, и ощущаю нервное подергивание в кончиках пальцев. Потому что могу сыграть абсолютно все. У меня музыкальный слух. Подобрать любую мелодию. Музыка сопровождает меня двадцать четыре часа в сутки. Я слышу ее звучание в голове. Когда общаюсь с человеком, у меня играет в голове ЕГО мелодия. Я знаю, как ее сыграть.

Я ненавижу и боготворю музыку. Раболепно, унизительно, навязчиво. Когда я перевозбужден, зол, расстроен, то должен сесть за фортепиано, должен поднять крышку, закрыть глаза и опустить руки на прохладную поверхность, оттолкнуться от нее и услышать звук. Исторгнуть его из недр жадного и голодного до эмоций зверя, как стон или плач. Он может рыдать, а я нет. Громко, с надрывом, захлебываясь стонами, содрогаясь от боли. Ему можно все. Этот зверь и есть сам Бог. Но я уже давно ему не молюсь и не приношу жертв. Я его запер… внизу, в кромешной тьме.

– Играй.

Голос матери врезается в мозги и заставляет вздрогнуть, а пальцы продолжают касаться клавиш, черное-белое, черное-белое, черно-белое. Пока не сливается в черное. Если играть быстрее и без ошибок, она останется довольна, и, возможно, я получу шоколадку, которые кушать в нашем доме запрещено даже по праздникам. Но у нее есть с собой маленький квадратик, который она положит мне на язык, если сыграю увертюру без единой помарки. Без заминки, с нужным акцентом и артистизмом. Я буквально ощущаю вибрацию ее эмоций в воздухе… Ее музыку. Она ассоциируется у меня с Реквиемом. Набирает аккорды по мере ее реакции на мою игру.

– Ты ошибся. Начни сначала! – спокойно, но очень холодно.

Пальцы замирают, и, открывая глаза, я вижу в зеркальной черной поверхности лицо мальчика. Его светлые волосы заглажены назад, глаза смотрят на ноты, прямая спина, вздернутый подбородок. Он поднимает обе кисти рук и снова опускает раздвинутые пальцы на клавиши. Звук нарастает издалека, как рокот, усиливаясь, набирая обороты. У мальчика болят кисти рук, сводит судорогами пальцы. Он играет уже больше часа. Одну и туже мелодию. Ее любимую. Листа «Sueño de amor no 3– en la bemol». Он ненавидит их обеих. Эту мелодию и ЕЕ. Но ему нужно притворяться, что он их любит. Ему нельзя жаловаться и нельзя плакать. Если заплачет, она закапает ему в глаза соленую воду, и их будет жечь целую ночь. Она не позволит их промыть водой. «Чтоб была причина реветь. Я сто раз говорила, что ты не мальчик. Ты – девчонка! Слабая, хлипкая девчонка».

– Плохо! Сначала!

– Плохо!

– Ужасно!

– Отвратительно!

– Бездарь!

Когда она повторила это в неизвестно какой по счету раз, то изо всех сил опустила крышку фортепиано мне на пальцы. От удара у меня побелело перед глазами, я прокусил губу, но не закричал. К вечеру два пальца распухли, и она повезла меня в больницу. Было велено сказать, что я прибил их захлопнувшейся дверью. Наложили гипс. Играл я теперь левой рукой.

Я ломал пальцы несколько раз… точнее, на них падала крышка фортепиано с такой силой, что я слышал треск собственных костей. Последний раз она упала на них, когда мне исполнилось тринадцать и я «плохо» сыграл «Полет шмеля». Не так, как тридцатилетний пианист на концерте, который мы посетили в Оперном театре. В травмпункте сказали, что теперь как пианист я не состоюсь, так как пальцы срастутся неправильно. Желательно дать им отдохнуть и прекратить нагрузки.

Корчась от боли, с гипсом, без обезболивающих, я провел неделю в подвале, ел из миски овсянку и лакал воду, стоя на четвереньках, так как не мог взять кружку в руки, мочился себе на штаны, так как не мог держать свой собственный член.