Край

Платон промолчал, глядя в вылезающие из орбит глаза Тальберга, ограниченные сверху гневно поднятыми широкими бровями, и раздумывая, успеет ли схватить нож в случае чего.

– Во-он! – заорал Тальберг, и Лизка едва не выронила злополучный букет.

Платон с чувством достоинства встал, прошел мимо и исчез в коридоре. Лизка бросилась помогать, но Тальберг процедил «Стоя-ать!», и она передумала.

Некоторое время они слушали, как Платон возится в прихожей. Наконец, дверь скрипнула и захлопнулась.

– Что это было? – спросила Лизка строгим тоном. У Тальберга случился невидимый прокол, через который со свистом вышла злость. Внутреннее давление резко упало, и дала о себе знать рука, исколотая шипами. – Что это было?!! – Лизка едва не перешла на крик.

– Не знаю, – Тальберг безумно устал, словно из него выкачали внутренности, и осталась одна оболочка, готовая сложиться в некрасивую кучу на полу. Он сполз на стул, теплый от Платоновых ягодиц, поставил на подоконник сверток с чучелом и, облокотившись о край стола, схватился за голову. – Не знаю.

Лизка посмотрела на него, на сверток и, ничего не сказав, ушла в комнату, по пути бросив букет в мусорное ведро рядом с цветами от Платона.

Тальберг остался сидеть, словно в дурмане опьянения. Злость растворилась, но на ее место пришли сомнения. Мысли свивались в клубки липкими переваренными макаронами.

С чего он решил, что Лизка уйдет к Платону? Это невозможно. Это обязано быть невозможным. Это считалось невозможным полчаса назад. Не может же его Лизка, танцуя с длинным зонтом-тростью, уйти к улыбающемуся Платону, поглаживающему шерсть зайца, жующего полосатый галстук, идеально подходящий по цвету к костюму.

Он сомневался во всем и приготовился поверить в самое неприятное, в самое невероятное, в любую абсурдную невозможность, в том числе и эту.

– …первая невозможность… – пробормотал он, уронил голову на сложенные накрест руки и заснул, чувствуя, как его покидают остатки злости.

29.

Увиденное накануне у Лизки дома вызывало отвращение.

Жалость к Тальбергу растянулась резинкой от трусов и со звоном лопнула. От него следовало избавиться, но не в лоб, а под убедительным предлогом, продиктованным производственной необходимостью.

Платон с вечера обдумал дальнейшие шаги и, явившись в институт на два часа раньше, составил несколько приказов и распоряжений, нуждающихся только в подписи Кольцова.

В ожидании директора сверлил глазами окно, выходящее на улицу перед входом. Ряды краепоклонников поредели, многим просто надоело. Доказать факт продолжающегося надругательства над Краем они не могли, а что еще потребовать, не знали. Но трое самых упертых держали вахту, обмениваясь замусоленными плакатами. Остатки сил сопротивления возглавлял неприятный мужик с бородой из косичек, выглядящий, словно полгода не мылся.

«Отлично, – подумал Платон, – такими темпами проблема скоро сама рассосется!»

Едва Кольцов попал в кабинет и приоткрыл форточку, прогоняя из помещения вонь сырых бумаг, позвонил Платон и пригласил на переговоры «по важному для них обоих делу». С нехорошими предчувствиями зашел к Платону. Тот с порога протянул документы, от чтения которых брала оторопь:

– Как-то радикально, все-таки работа научная, – с сомнением повторял Кольцов. – Человек творческий, под давлением работать не любит, а замена будет неэффективной… А вот это чересчур. Не заслужил он… А если он бучу поднимет и просочится наверх?

– Не поднимет, – заверил Платон. – Я его знаю.

Он в двух словах объяснил план и тонко намекнул на обширные познания о ненаучной деятельности института, о чем ему бы не хотелось никуда сообщать, ведь «они же партнеры».

Кольцов осознал, куда влез, и покорно подписал заготовленные документы, тяжело и шумно вздохнув, словно держал в руках не приказы, а смертный приговор невинному человеку.

– Дам им ход, только если понадобится, – утешил Платон, – Будем надеяться, обойдемся без этого.

– Хотелось бы, – сказал Кольцов и ушел в расстроенных чувствах.

Затем Платон уселся в кресле поудобнее и вызвал Тальберга, гадая, в каком настроении тот явится. «А не позвать ли охрану?» – подумал он запоздало, вспомнив вчерашний вечер.

Постучали. Вошел Тальберг с опухшим лицом. Настрой он демонстрировал пессимистичный, но без следов недавней ярости.

– Извини, опохмелится нечем, – поприветствовал Платон.

– Я не пил, – Тальберг уселся на самый скрипучий стул.

– Внешний вид говорит об обратном, – заметил Платон. – Али не выспался?

– Возможно. Зачем звал? Цветы подарить хочешь?

– Не заработал, обойдешься. Мы не личную жизнь обсуждаем, а производственные вопросы.

Предстояла самая сложная часть – убедительно врать, не вызывая подозрений.

– Как известно, с одним из наших сотрудников случилось неприятное происшествие…

– С каких это пор Самойлов стал «вашим» сотрудником? – влез Тальберг. Он ощутил вчерашнее раздражение, но подавил усилием воли.