Край безоблачной ясности

— Скоро нагрянут журналисты. Это будет настоящий ад. Послушайте, здесь поблизости, на улице Акилеса Сердана, есть одно захудалое кафе. Подождите меня там, мы с вами чего-нибудь выпьем, и я успокоюсь. Я скоро приду.

Икска спустился на проспект Хуареса и пошел по направлению к Дворцу изящных искусств. Из подворотни вышел Мануэль Самакона с книгами под мышкой. В парке Аламеда деревья качались от ветра. Люди, покидавшие конторы и магазины, безрадостно, под грузом невыразимой апатии, не позволяющей даже промелькнуть крамольной мысли о несправедливости, волоча ноги, тащились по тротуарам. Закрывались газетные киоски. Длинные очереди ждали автобусов, идущих в Линдависта, Марискаль Сукре, Ломас, Пенсиль. Самакона поздоровался со Сьенфуэгосом.

— Симпозиум о мексиканской литературе. Нужно ли описывать сальтильские сарапе, получал ли Франц Кафка субсидии от Уолл-стрита, исчерпывается ли содержание литературы социалистического реализма треугольником — два стахановца и трактор, верно ли, что мировое значение мексиканской культуры пропорционально ее национальной самобытности. Много рецептов и нулевое число стоящих книг.

Сьенфуэгос взял Мануэля под руку:

— Пойдем выпьем по чашечке кофе.

— С удовольствием.

Самакона был ниже Сьенфуэгоса, а с книгами под мышкой и с плащом на руке выглядел маленьким и толстым. Только большая, четко очерченная голова и точеный профиль отличали его от любого другого обрюзгшего метиса среднего роста, которого можно было встретить на улице.

— Вот, смотри: Гуардини, «Лабиринт одиночества», Альфонсо Рейес, Нерваль, — сказал он, когда они проходили мимо Мексиканского банка, — показывая четыре книги, которые нес под мышкой.

— К чему все это? Наша культурная жизнь сохраняет вечный статус-кво так же, как политическая. Только буржуазия действует, продвигается вперед, завладевает страной. Лет через десять в Мексике будут господствовать плутократы, вот увидишь. А интеллигенты, которые могли бы представлять моральный противовес этой силе, порабощающей нас, умирают от страха, как похищенная девственница. Революция первоначально отождествлялась с духовной силой, которую она исторгла из самой себя, точно так же, как она отождествлялась с рабочим движением. Но когда революция перестала быть революцией, и духовная жизнь, и рабочее движение сделались казенными. Попробуй только взбаламутить эту стоячую воду! Сразу поднимется крик о национализме, о ложных ценностях, о симуляции народолюбия. С ума сойти!

Смех Мануэля звонко отразился от оранжево-желтых стен почтамта в стиле венецианского дворца. Икска Сьенфуэгос тоже улыбнулся: в Мексике считается дурным тоном не подшучивать над своими собственными несчастьями. Трамваи медленно двигались по улице Такуба: в другом дворце, где помещался Горный институт, гремели петарды — это студенты требовали продленных каникул. Икска и Мануэль вошли в кафе, где в нос шибал запах инсектицида, а неоновые трубки бросали на столики тусклый зеленоватый свет. Здесь не было ни показной чистоты американского образца, ни уюта старых мексиканских кафе. У Самаконы это заведение ассоциировалось с псом, продуктом всех скрещений, порожденным в атмосфере городских миазмов, который ходил между столиками, обнюхивая дырявый линолеум.

— Что станут делать мексиканские интеллектуалы, когда будет достигнута гласность? — улыбнулся Мануэль, бросая на стол плащ и стопку книг. — Потому что приближается день, Икска, когда люди захотят гласности, и больше ничего. Не заварух, не перестрелок и даже не того, чтобы ИРП перешла в оппозицию. Нет. Только одного: чтобы обо всем можно было говорить открыто, чтобы можно было критиковать общественных деятелей и обсуждать социальные проблемы. Президентом, как всегда, будет кандидат ИРП. Вопрос не в этом. Чего хочет народ и будет все больше хотеть, так это чтобы кандидат не выбирался, в свою очередь, конклавом бывших президентов. Народ захочет обсуждать кандидатов, а вместе с ними и проблемы. Наша наемная печать, конечно, не очень-то помогает этому. А наши интеллектуалы либо самые глупые в мире марксисты, либо люди, которые считают, что важнее, пусть в одиночку, серьезно работать в своей области, чем пачкать руки, вмешиваясь в такую бессмысленную и механическую общественную жизнь, как наша.

Икска заказал два кофе быковатому официанту, чесавшему в паху.

— Всегда есть еще один шаг, которого никто не может избежать: насилие, — сказал, слегка скривив рот, Сьенфуэгос. — Повторяющиеся уроки истории недостаточны, чтобы предотвратить его. Он всегда делается, этот шаг.

— И наша страна уже много раз подвергалась насилию, — проговорил Самакона, закуривая сигарету и щурясь от дыма. — Ты это хочешь сказать?

— Нет, — ответил Икска ровным, каким-то чужим голосом. — Только один раз. Как все.

— Когда?