Край безоблачной ясности

«Фелисиано упал ничком на чахлые кустики»

Роблес резким движением закрыл глаза руками. Стемнело. В кабинет со всех концов города доносился многообразный, насыщенный, хотя и глухой шум. Голоса перекрывал учащающийся грохот ракет. Праздновалась годовщина Клича. В одиннадцать часов Федерико вышел из конторы, лавируя между кучками пьяных, гуляющих и детей, бросающих шутихи, добрался до своего автомобиля и поехал к себе, в Лас-Ломас. В гостиной было темно, Федерико позвал жену и, не услышав ответа, поднялся в спальню, где горел свет. Норма лежала на кровати в шелковом с кружевами дезабилье. Она едва повернула к нему голову.

В облике обоих, мужа и жены, стерлись случайные черты и обозначилось главное, определяющее: покрасневшие глаза, страдальческая гримаса, обмякшее тело Нормы; плотная фигура, судорожно сжатые руки, древние глаза Роблеса.

У Нормы вырвался глухой, подавленный стон — тоскливое прощание с той, навсегда оборвавшейся, жизнью, о которой все говорило в этой роскошной спальне — обитые атласом стены, оправленное в золотую раму зеркало, красные ковры.

— И этот дом мы тоже теряем? — сдавленным голосом спросила Норма. — Не лги мне! И дом тоже?

Федерико новым взглядом окинул комнату. Его грузная, словно свинцом налитая фигура была в ней уже чужой. Цвет ковра вызывал тошноту: казалось, из этого красного пятна выступают все те же тела, те же два лица.

— Тоже.

Норма царапнула ногтями по подушке:

— И что же ты собираешься делать? Будем жить подаянием или как? Скажи мне!

— Это дело временное. Мы снова встанем на ноги. — Слова сами собой срывались у Роблеса с языка; в глубине души он чувствовал отвращение к тому, что они означали, и порыв к разрушению и к новой встрече с миром, зародившийся под влиянием голосов, воспоминаний и одиноких раздумий последнего дня. Из каменной глыбы выскользнула змейка: Роблес поднял указательный палец.

— Дай мне драгоценности.

— Ха-ха! — Норма приподнялась на кровати; под рубашкой обозначились острые груди, на шее запульсировала жилка. — А дальше что? Поступлю в кафешантан? Или, может, откроем швейную мастерскую на дому?

— Не кричи. Услышит прислуга.

— Представь себе, и прислуги нет. — Норма скрестила руки и, скривив рот, оглядела Федерико с ног до головы. — Повариха уехала на праздник к себе в селение, у Розы умирает мальчишка. А ты даже не пришел побыть со мной… — Она уронила голову. — Я себе места не находила от злости и одиночества.

Роблесу захотелось было подбежать, утешить ее, обнять — впервые не механически, с холодной душой, как он это делал в те заранее намеченные, размеренные и трезвые ночи, когда они сближались после неспешных приготовлений, соблюдая все правила гигиены и спокойно следя друг за другом. Но именно воспоминание об этих ночах остановило Федерико. А между тем Норма впервые предстала перед ним в облике, вызывающем жалость, а не во всем блеске тщательно продуманной элегантности, создающей атмосферу, в которой мгновенно улетучивался самый запах соитий, запах тел с закупоренными порами. У Роблеса не дрогнул ни один мускул:

— Драгоценности.

Норма пододвинулась к краю кровати:

— Нет! Говорю тебе — нет! Хоть это останется у меня!

— Ты дашь мне драгоценности и останешься со мной.

Вихрю простыней, шелка и кружев Нормы противостояла ужасающая, сверхъестественная неподвижность ее мужа.

— С тобой! Да ведь ты же разорен, детка! Сегодня я говорила с Сильвией Регулес; она сказала мне, как обстоит дело, я узнала от нее больше, чем из газет… С тобой! Но я замужем за этим домом, за автомобилем, за моими драгоценностями, а не за тобой!

Роблес протянул руку, и Норма отодвинулась, забившись в подушки:

— Уходи отсюда. Я не хочу тебя видеть сегодня, Федерико. Я не хочу говорить тебе то, что думаю, то, что чувствую в эту минуту… Оставь меня в покое. Мы с тобой оба оказались не такими, какими должны были быть. Мы проиграли! Но уж теперь какие мы есть, такие и есть. Уходи! Сегодня я не могу тебя выносить… не могу!

Федерико, точно автомат, приближался к ней, движимый, как она догадывалась, чудовищным, неконтролируемым, чуждым ему самому механизмом.

— Что, больно смотреть правде в глаза? Я тебе говорю, уходи, Федерико! Уж не собираешься ли ты ударить меня? Ха-ха!

Слова Нормы не вязались с ее съежившимся от страха, бессильным, будто парализованным телом. Роблес подошел к ней, взял ее за плечи, приблизил губы к ее шее. Норма высвободилась из этого тяжелого, холодного, как металл, объятия.

— Уходи, уходи!

— Драгоценности, — проговорил Роблес. — Дай мне их сейчас же.