Край безоблачной ясности

Она зажгла третью свечу, но не смогла сосредоточить свое внимание на образе пресвятой девы. Взгляд ее обегал голые стены, комаль и жаровни, расписные горшочки, вывалившееся на пол тесто. Она обернулась посмотреть на ребенка. Он был уже мертв. Роза отдернула занавеску, отделявшую комнату от улицы, и вышла на немощеный тротуар. Бары, лавки, не закрывавшиеся в эту праздничную ночь, дым ракет и петард, стлавшийся над кварталом, — все это Роза воспринимала как оскорбление и насмешку. Скажи мне, Хуан: зачем мы родились? Зачем происходит то или другое, если у всего один конец? Она закутала голову в платок, подняла белый гробик и понесла его в комнату.

Мануэль Самакона не нашел комнаты в Акапулько и решил ехать дальше, по Пье-де-ла-Куэсте, рассчитывая к утру добраться до Койюки. Первые ночные часы он провел на пляже, и теперь, в двенадцатом часу, выехал из порта, освещенного огнями трех цветов, потея во фланелевых брюках и рубашке с подвернутыми рукавами. Возле него на сиденье лежали плащ и кипа книг, растрепавшихся от тряски и покоробившихся от жары. В Пье-де-ла-Куэсте рокотало море, перекрывая звуки гитар, которые доносились из группы, расположившейся вокруг костра. Шоссе спустилось в заболоченную лощину, и по сторонам потянулись густые банановые рощи, когда Мануэль заметил, что бак течет и запас бензина быстро уменьшается. Он продолжал медленно ехать в темноте и духоте под гомон бессонных попугаев, пока не завидел огни. За тремя или четырьмя крытыми соломой хижинами стояло побеленное одноэтажное здание, откуда доносились голоса и звуки пианолы. Желтокожие женщины покачивались в гамаках, не обращая внимания на бегавших среди луж по шоссе голых ребятишек, взбудораженных в эту праздничную ночь шумом, не стихавшим в кабачке. Мануэль остановил машину в нескольких шагах от него, и ему захотелось с минуту спокойно посидеть, чтобы вместе с потом испарилась и вся накопившаяся усталость. Он закурил сигарету и полистал одну из книг: et c’est toujours la seule — ou c’est le seul moment…[186] Потом вылез, открыл багажник и взял алюминиевую канистру. Повторяя про себя строку Нерваля, направился к кабачку. Медленный дансон, исходивший из хрипучей пианолы, сталкивался с громкими голосами, с надрывными криками одетых в белое людей, которые, едва двигаясь, перекидывались похабными словами. Беззубые рты, мертвенные, землистые лица…

— Простите, не могли ли бы мне здесь продать несколько литров…

Один из мужчин, стоявших у стойки, оглянулся на Самакону, повернулся, как волчок, и, выпучив круглые остекленелые глаза, выстрелил в него из револьвера два, три, пять раз.

Мануэль выронил канистру, схватился руками за живот, с раскрытым ртом вышел на дорогу, овеянную густыми запахами листьев и трав, и упал мертвым.

— На меня никто не смеет так смотреть, — сказал человек с круглыми глазами, похожими на стеклянные шарики, в которые играют дети.