Край безоблачной ясности

— Этот человек заварит здесь кашу, — сказал Федерико Роблес. — Он с каждым днем приобретает все больший вес в профсоюзах Мексики, но если его без шума убрать, никто и пальцем не пошевелит. Те, что помельче, склонны к компромиссу и предпочитают уладить дело миром, с тем чтобы закрепиться на своих постах. Не беспокойтесь, никто не станет мстить за Санчеса. Предлог? Его не надо искать. Санчес человек неосторожный, говорит без обиняков и сам даст нам повод. Он приедет сюда выступать на площадях, расклеивать на стенах воззвания, иначе говоря, подрывать общественный порядок, господин генерал. Это уже само по себе достаточное преступление, вы не находите? Я серьезно говорю: наша группа пришла к выводу, что этот человек, если его вовремя не остановить, способен все перевернуть вверх дном. Наше руководство в Мехико и наши иностранные друзья считают, что его устранение отвечает жизненным интересам не только нашей группы, но и родины. Пока в Мексике существуют такие люди, как этот Фелисиано, невозможно спокойно работать. Если так будет продолжаться, вкладчики испугаются и не дадут нам больше ни сентаво.

— Но ведь Санчес выступает также и против правительства, — отчеканивая слова, произнес генерал, сидевший на брезентовом стуле в тени на террасе. — Не следует ли нам это использовать?

Роблес попытался проникнуть взглядом сквозь тень, окружавшую генерала. Федерико посадили метрах в десяти от него, поодаль от террасы, на солнцепеке, и их разделял длинный стол. По обе стороны от генерала стояли вооруженные люди. Другие, покуривая, прохаживались по двору.

— Нет, господин генерал. Независимость этого негодяя и придает ему силу. Тех, кто сменит его, правительство обласкает и приручит, рабочие потеряют веру в своих лидеров, и тогда нам будет легче привлечь их к себе.

— Хорошо, лисенсиадо, — сверкнув зубами, сказал генерал. — Мы займемся этим смутьяном.

Лежа ничком на койке, Фелисиано пытался уснуть, несмотря на перхоту и кашель, как вдруг его похлопали по спине. Фелисиано заворчал и повернул голову.

— Вставайте, вставайте.

— О, сеньор. Я себя так плохо чувствую. И еще не рассвело.

— Ничего. Мы вас вылечим от простуды.

Фелисиано встал, застегнул рубашку, повел плечами, разминая ноющую спину. Протер глаза и разгладил седеющие усы. Как автомат, вышел за солдатом из камеры, и в лицо ему пахнула свежесть сентябрьского утра. Вместе с двумя конвоирами он влез в кузов грузовика.

— Куда мы едем? — спросил он, и голос его заглушил выхлоп мотора.

— Праздновать Пятнадцатое сентября, — ответил один из солдат, обнажая в улыбке бледные десны. — Ну-ка, хлебни текилы. Простуда пройдет.

Фелисиано, запрокинув голову, пил из горлышка бутылки, когда грузовик выехал из тюремных ворот. На небе мерцал, напоминая о празднике, отсвет иллюминации, все более далекий и бледный… Словно мчась на тобоггане, Фелисиано видел перед собой только освещенное черное шоссе, но чуял запахи плоскогорья, одетого в темное платье льяносов, запахи базальтовых гряд, облитых лунным светом. Индейцы-солдаты с рыбьими глазами дремотно покачивались из стороны в сторону. А Фелисиано с каждым оборотом колес вбирал в себя дыхание бесплодной, бурой равнины, скупой, как геральдическая символика, природы, спавшей мертвым сном в этот час холодного рассвета, в котором гнездились свинцовые птицы. Грузовик остановился. Казалось, ветер, собравшись со всей равнины, обрушился вихрем на голову Фелисиано Санчеса.

— Самое место! — сказал один солдат другому. Они вылезли, и с кабины грузовика на Фелисиано упал слепящий луч прожектора.

— Теперь беги! — крикнул ему капрал и толкнул его с шоссе на тропинку, поблескивающую зернами известняка. Фелисиано весь сжался и чуть было тут же не рухнул замертво. Упал на колени, ударившись о твердую землю. Капрал поднял его, стал опять толкать, и Фелисиано, машинально стряхнув с колен известковую пыль, очнулся и побежал в темноту, пытаясь ускользнуть от колющего луча.

— Цель как следует, в спину, — сказал один из солдат, когда свет настиг и залил Фелисиано. С мягкой, гипнотической силой в него проник сквозь спину смертоносный дождь, и Фелисиано упал ничком на чахлые кустики и свинцовую землю.

Федерико Роблес остановился напротив своего строящегося дома. Стоя возле парка Ипподромо, он с застывшим лицом наблюдал за сновавшими по лесам рабочими, вдыхал запахи кирпича, извести и краски и представлял себе лепной орнамент, который появится на фризе, — пышнотелых Церер в гирляндах из колосьев и с рогами изобилия. Рядом с ним человек в черном ждал ответа. Тени пальм трепетали на тщательно выбритом, смуглом лице Роблеса, казалось, вылепленном из желтоватого теста и украшенного двумя черными пуговками, более блестящими и непроницаемыми, чем любые глаза.