Край безоблачной ясности

— Нет, мой друг, нет. Я не прошу такого вознаграждения за мои услуги. Поблагодарите генерала за его предложение. Но портфель министра в революционном правительстве, которое он вскоре возглавит, мне не по плечу. Есть люди более заслуженные, имеющие опыт и административные таланты. Я смогу быть полезнее для вас, не занимая официального поста. Скажите генералу, что я удовлетворюсь несколькими сотнями квадратных метров земли, вон там, наверху. Ему ведь ничего не стоит предоставить их мне, и все останется, как говорится, между своими. Да и незавидные это участки. Вы же понимаете, пройдет много лет прежде чем кто-нибудь решится строить так далеко от города. Ну, вот и все.

Федерико подумал, что ванную неплохо бы украсить витражами, и подозвал архитектора.

ЧЕРЕП В ДЕНЬ ПРАЗДНИКА

На следующий день после того, как Роблес, Самакона и Сьенфуэгос провели вечер в кафе на улице Акилеса Сердана, утро выдалось солнечное и на редкость тихое. Было 15 сентября, и триста тысяч людей выехали за город в отправлявшихся с опозданием поездах, автобусах и импортных машинах. Роблес так и не узнал, чем кончился спор между Мануэлем и Икской; в какой-то момент он встал из-за столика, вышел из кафе, прошелся по улицам и задернул занавесь, скрывавшую жгучий блеск его индейских глаз, только когда снова вошел в свою контору, где по-прежнему царила суматоха. Он машинально продолжал заниматься формальностями, связанными с банкротством. Голос его уже не повышался: он медленно, как во сне, тек по руслу дел, консультаций, бумаг. Новый рассвет застал Федерико без пиджака, на кожаном диване, куда он свалился от усталости. Он не почувствовал первых — самых проникающих — лучей солнца, и для него продолжалась ночь: он не мог даже различить цвет собственных рук, не вставая с дивана и не зажигая света. «Кто-то хочет посмотреть на меня, — подумал он, — кто-то хочет заглянуть в меня. Он не здесь, не рядом со мной. Но это не имеет значения. Он хочет посмотреть на меня по-другому. Хочет вместить свои глаза в мои. Как два яйца: вот-вот треснет скорлупа, и из них вылупятся птенцы, и вырастут во мне, и захлопают крыльями во мне, и завладеют мною». Роблес не мог думать ни о чем другом. Он был один. Только начищенные ботинки блестели — как и его глаза из-под набрякших век, — в полутьме, которая наступает, когда только-только забрезжит рассвет. Роблес сделал глубокий выдох и почувствовал всю тяжесть воздуха, давящую на живот. Он сжал руки, как будто в каждой держал по плети, и в жилах у него запульсировала кровь, разгоняемая по всему телу, вялому и в то же время бессознательно напряженному, как бы чего-то ожидающему. Он подумал, что надо встать и зажечь свет. Что он увидит? Он мысленным взглядом обежал кабинет: полки с досье, письменный стол с телефонами и кнопками звонков, старомодный несгораемый шкаф, картина Риверы, кожаные кресла, огромное окно с голубоватым стеклом, фильтрующим солнечные лучи. Обитель могущества. Впервые Роблес почувствовал несоответствие между окружавшей его обстановкой и самим собой. Он тяжело встал и направился в прилегающую к кабинету ванную. Снял рубашку; из мятой майки выпирало безволосое коричневое тело с крупными сосками, со складками на руках и на талии. Пустил горячую воду и смочил помазок. По мере того, как бритва скользила по щекам Федерико Роблеса, из-под белой мыльной маски показывалось смуглое лицо.

— Я еду в Акапулько на своем драндулете, — говорил в этот час Мануэль Икске. — Поедем со мной. Хочу попраздновать во славу героев.

Всю ночь они пили и спорили, Мануэль горячо и сбивчиво, Икска с холодной сдержанностью, стараясь передать свою мысль не столько словами, сколько взглядом. Они вылезли из такси на углу Пасео-де-ла-Реформа и улицы Нева.

— Вот и мой допотопный фордик. Поедем со мной. В Акапулько, этой жемчужине тихоокеанского побережья, мы восстановим силы, подорванные интеллектуальным расточительством. — Мануэль взял Сьенфуэгоса за рукав. — Будем валяться на пляже, любоваться красотками, вести подобающую нам жизнь. Не поедешь? — Мануэль сел в машину и высунулся в окошечко. — У меня не хватает мужества умереть за свои убеждения. А раз так, то к чему продолжать? — Мануэль поехал по Пасео-де-ла-Реформа, а Икска быстро зашагал сквозь тонкий рассветный туман.

Наташа, Бобо, Пако Делькинто и Гус в одиннадцать утра отправлялись в Куэрнаваку. Лалли обещала им экзотический завтрак — жареное на углях мясо, приготовленное возле бассейна, и присутствие двух или трех журналистов, специализировавшихся на светских новостях.