Край безоблачной ясности

Из-под пальцев мариачи, игравшего на большой гитаре, водопадом лились звуки на мешанину тел; женщины в расшитых стеклярусом платьях висли на шее у своих кавалеров; запашок блевотины начинал заглушать запах пипиана; слышались громкие голоса мужчин, которые, сжав кулаки и прищурив глаза, распевали старую песню: чувствовать, как кровь кипит, коль «Да здравствует Халиско!», точно грозный клич, гремит.

— Это пел Хорхе Негрете. В техасском лагере у нас была его пластинка, помнишь?

— Уж я бы показал этим гринго!

— А, Габриэль, и ты здесь! — крикнула размалеванная женщина с золотыми зубами.

Мариачи выпили по стаканчику и снова начали медленно играть, вытягивая душу из каждой струны. Шум стих, слышалось только негромкое жужжание голосов. Габриэль стал пробираться к окликнувшей его женщине. Ксочимилько, Икстапалапа, как красивы в Мексике цветы… В кабачок вошел высокий худой мужчина в сдвинутой набекрень шляпе и габардиновом костюме в сопровождении своего неизменного спутника, коротышки с открытым ртом и глазами навыкате.

— Простите, простите, — вздыхал Габриэль, наступая на ноги и проталкиваясь между локтями, всем кладя руку на плечо, всем дыша в уши и скользя по лицам мутным, неверным взглядом…

Блеснул металл, и Габриэль издал крик.

— Я тебе сказал, приятель, что меня два раза врасплох не застанешь, — бросил худой с окровавленным ножом. — Мне на мозоль не наступай… Пойдем, Купидо.

Габриэль корчился на полу, в пыли и обрывках серпантина. Мариачи умолкли. Худой мужчина в шляпе набекрень спрятал нож и вразвалку двинулся к выходу. На пороге он обернулся.

— Кто нарывается, тот свое получает…

Его товарищ почесал в голове, шире раскрыл рот и закатился смехом.

Габриэль был уже недвижим. Бето подошел к телу; смуглая кожа, красные от крови джинсы. Мариачи снова запели под крики и треск петард и шутих, бросавших беглые отсветы на разноцветные флажки из глянцевой бумаги, без слов уходит друг любимый

Размалеванная женщина сказала Бето:

— Он уже умер.

— Шухер! Полиция!

— Донья Теодула, позвоните моей хозяйке, — вытирая слезы передником, сказала Роза вдове Моктесуме. — Ее зовут сеньора Норма. Сейчас я вам дам номер телефона. Скажите ей, что он умер, что у меня сегодня велорио. — Вдова, сложив руки, на животе, смотрела на заострившееся, бескровное лицо Хорхито, лежавшего в сосновом гробу вместе со своим Иудой. «Норма. Запомни ее имя», — сказал в свое время Теодуле Икска. Глубокие глаза вдовы не выдали охватившего ее предчувствия.

— Если ко мне придет высокий, черноволосый мужчина, — сказала Теодула Розе Моралес, — скажите ему, что я скоро вернусь; пусть подождет меня. Пусть побудет с вами возле мальчика.

«Теперь уже скоро», — думала Теодула, сидя на деревянной скамье пустого автобуса, который вез ее в Лас-Ломас-де-Чапультепек. Шофер беспокойно поглядывал на нее в зеркало. Никто не ехал в эту ночь в Лас-Ломас в автобусе второго класса. Служанки и садовники, которые обычно пользуются такими автобусами, отправились на Сокало или с разрешения хозяев уехали на праздник в родные края. Драгоценности вдовы все чаще звякали друг о друга по мере того, как автобус набирал скорость: шофер гнал машину, торопясь добраться до конечной остановки и закончить смену. На запястьях Теодулы плясали тяжелые золотые браслеты с чеканкой; на сухой груди болталась, улыбаясь раскосыми глазами, маленькая золотая маска на шейной цепочке.

— Теперь уж скоро.

Поэтому, сойдя, она не удивилась красному зареву и дыму. Желтый особняк с украшенными лепниной окнами, черными решетками, нишами, мозаикой и голубыми витражами пылал, как факел, и его прежние очертания исчезали в копоти и языках пламени. Как сгусток крови, багровела горящая дверь в глубине сада — розария, затоптанного ногами зевак и пожарных.

— Назад, назад!

Вдова, прищурившись, смотрела на пожар поверх голов любопытных. Потом золотою змеей проскользнула между ними к решетке. Под напором воды из брандспойтов огонь на мгновение сбился в один дрожащий сноп, но тут же снова заполыхал вразмет.

— Остановите эту старуху!

Теодула, срывая золото с рук, с шеи, с ушей, мягкой и стремительной заячьей побежкой метнулась к горящей двери. Вся темная, сокрытая от мира жизнь этой старухи с заскорузлой кожей и черными, как погасшие угли, глазами, вспыхнула ярким пламенем вместе с пожаром. Теодула подняла руки, в которых сверкали древнейшие драгоценности, более могущественные, чем ревущее пламя.

— Спасибо, сын! — не столько голосом, сколько всем телом вымолвила она и бросила драгоценности в окутанную дымом гостиную.

Теплые, влажные руки взяли вдову за плечи; ее обступили пожарные.

— Что вы здесь делаете? Разве вы не понимаете, что это опасно?

— Здесь живет моя приятельница Роза; она повариха, сеньор, — сказала Теодула, и на ее пепельно-сером лице изобразилось нечто вроде улыбки.