— У меня в тех местах был один приятель, у которого умер сын, — поэтому он и пришел в Рио-Бланко. Там фабрика и дома в низине, а кругом горы и сельеа, как будто ограда, чтобы люди чувствовали, что податься некуда. От этого брала тоска, и казалось, тоска, а не пыль клубится по дороге между фабрикой с балкончиками и хозяйской лавкой. Так вот, у моего приятеля умер сынишка: его в одиннадцать лет поставили работать в красильне, и бедняга наглотался столько трухи от оческов, что и года не протянул. Когда я приехал, он уже лежал в гробу в белой рубашке, без штанов, совсем исхудалый, — погиб мальчишка ни за что ни про что. И это был уже не первый случай. Если кто и доживал до старости, то только чудом. Ведь у рабочих что ни год — ребенок, а получают они пятьдесят сентаво в день, вот и приходится посылать на работу детей, которым платят только двадцать. Да еще прими в расчет, Альбано, что два песо в неделю с них берут за жилье. А так как плату выдают бонами для хозяйской лавки, один бог знает, как они все не перемерли от голода и грязищи. Люди просто сохнут, — работают-то ведь по тринадцать часов в сутки, — сохнут и сохнут, как выкорчеванные корни на солнце. Я видел, как они возвращались с работы, — даже говорить не могли, как будто им рот зашили, и без сил валились прямо на землю. До того уставали, что и есть не просили. Но я вам рассказывал про умершего ребенка. Так вот, мой приятель не выдержал, вышел из дому, а тело тащит за ноги и кричит. Тут все начальники показались на балкончиках. Одни, похоже, испугались, а другие насмешничали, и, видно, мой приятель не мог этого стерпеть — швырнул труп, можно сказать, им в лицо, мол, нате, глядите, и все попрятались и захлопнули окна. Но в это время там уже образовывалось Общество рабочих, и Гервасио Пола — он человек грамотный — приехал сказать им всем, чтобы они немного выждали и организовались. Поэтому, когда началась стачка текстильщиков в Пуэбла, рабочие Рио-Бланко, отрывая от себя последний кусок, устроили складчину для рабочих Пуэбла и послали им, что могли. Дирекция узнала про это и распорядилась закрыть фабрику. Тогда и здесь началась забастовка, хотя все понимали, что хозяйскую лавку закроют и будет нечего есть. Два месяца они рыскали по округе — чего бы взять в рот. Видели бы вы, Альбано, как эти люди боролись с голодом! Откуда только силы брались! У всех были исцарапаны руки колючками, все ходили, вытягивая шею и тараща глаза, — высматривали, нет ли где кореньев. Иногда по лицам людей видно, что делается у них в нутре, вот так и было тогда. Они продержались два месяца, и если бы даже после этого ничего не произошло, я бы все равно знал, что, вспоминая их лица, не смогу спать спокойно, пока не увижу этих мексиканцев свободными. Ведь они грызли ногти от голода, Альбано, а готовы были дать отрубить себе руки и язык, только чтобы другие поели. Если бы вы это видели, вы бы знали, что вы не одиноки. Но знали бы и то, что смотреть, как рядом с вами страдают ваши товарищи, все равно что умирать от горя. Я был полон боли и ярости, и я вам говорю, это у меня уже никогда не пройдет. Потом забастовщики обратились к дону Порфирио, прося его сжалиться над ними и обещая поступить, как он скажет. А дон Порфирио сказал только, чтобы они терпели и возобновили работу на прежних условиях. Рабочие — люди слова, и они сдались, только попросили, чтобы им дали немного маиса и фасоли на первую неделю, до получки. А надсмотрщики сказали — нет, ничего мы не дадим этим собакам. Но с голодом шутки плохи, Альбано. Пока над голодом не смеются, каждый терпит, чтобы, хоть умри, себя не уронить. А тут шестьсот рабочих бросились в хозяйскую лавку, разобрали все, что там было, а потом подожгли ее, и фабрику тоже. В их лицах не было ярости и даже злобы. Был только голод, было что-то такое, против чего не попрешь, вроде как не может не родиться ребенок, когда время приспело, и не может человек не проститься с жизнью, когда пришел смертный час. Что-то такое, что находит на людей, хотя никто об этом не думает. Тогда в Рио-Бланко вошли войска Росалио Мартинеса, и некуда было деться от пальбы и порохового дыма, и люди падали мертвыми на улицах, не успев даже крикнуть. Солдаты гнались за рабочими до самых домов и кончали всех без разбора. А тех, кто убежали в лес, и там разыскивали и убивали, ни слова ни говоря. Никто даже рта не раскрывал, ни солдаты, ни рабочие. Слышались только выстрелы да свист пуль. Все умирали молча, но люди уже не знали, что лучше, — такой конец или прежняя жизнь. Один батальон руралес отказался стрелять, и тогда солдаты Росалио его уничтожили. Потом только и видно было железнодорожные платформы с горами трупов, а то и одних ног и голов. Их сбросили в море в Веракрусе, а кто из Общества рабочих еще оставался в Рио-Бланко, тех там же и повесили.
