Край безоблачной ясности

— Только потом гляди в оба — могут и подстеречь с ножом. И если захотят, они тебя уделают, Бето. Это они умеют! И поскольку у них есть ходы к важным шишкам и они готовы на все…

— Тем даже выгодно, чтобы этих подонков не трогали, — могут и пригодиться. Смотришь, они уже разъезжают на машине и все такое прочее.

— …если ты им пришелся не по нраву, ты пропал, друг, сам черт тебя не спасет. Ты, конечно, постараешься не попадаться им на глаза, но и это тебе не удастся: куда ты денешься? Разве можем мы в кошки-мышки играть? Не из того мы теста. Ну, ладно… В кабаре, где я работал официантом, поначалу, верно, было очень хорошо. Но когда видишь, как кривят рожу старые официанты, прямо с души воротит. Они, мол, из-за тебя ни песеты не заработали, ты у них вырываешь кусок изо рта. Говнюки. И каждый вечер там ошивается всякая шпана, того и гляди, нарвешься на скандал. Нет, друг, это не по мне. Идешь в мороженщики, но и тут та же история… Что же тогда остается? Ну его к черту, подадимся в Штаты. Там тебе платят доллары, и ты возвращаешься к себе тратить их, и никто к тебе не вяжется. Ты скажешь, что гринго обращаются с тобой, как с последним дерьмом? Ничего не поделаешь, за это они тебе и платят хорошие деньги.

— Годан сонобич![143]

— Сукины дети! Черт побери, Бето, когда тебя обсыпают этой дрянью от блох и заставляют раздеваться догола, а то и бреют лобок, так и хочется…

— Схватить хороший дрын и…

— На ночь, бывало, набиваемся в какой-нибудь хлев и спим вповалку, все нагишом, и от всех воняет этой пакостью, как ее…

— ДДТ.

— Во, во. А здоровенный гринго двух метров ростом орет тебе грисер[144] и с головы до ног обыскивает тебя. Но, черт побери, его ты больше не увидишь, и других тоже. Кончил работать — можешь снимать комнату, какая тебе нравится, и у тебя есть деньги, чтобы выпить и переспать с бабой. И когда переходишь границу, друг, даже приятно вспомнить те края. Здесь ведь только и видишь сухую землю и грязных индейцев. Вроде бы и не растет ничего, а на той стороне…

— Фифо сказал мне, что в Соноре скоро будут хорошие земли, Габриэль, там плотины строят…

— Посмотрим. Чего же лучше — работать и зашибать деньги в Мексике!

— Посмотрим.

В следующее воскресенье, как обычно, в доме папаши Пиокинто собралась маленькая фаланга ветеранов Северной дивизии. Пожелтевшая, как осенний лист, семидесятилетняя донья Серена, которая в свое время воевала наравне с мужчинами, бывший лейтенант, а ныне стрелочник в Индианилье Себастиан Паломо, которого время лишило прежнего пыла, но не свирепо сверкающих зубов, и сам папаша Пиокинто, с вечно заспанным лицом. На этот раз по случаю чрезвычайного события на столе красовались тамали по-приморски с аппетитной золотистой корочкой и красная пульке: Габриэль, сын дона Пиокинто, вернулся из-за Браво, загорелый, окрепший и с кучей долларов в кармане. В общей и единственной комнате домика на улице Бальбуэна, куда через открытую дверь, грубо сколоченную из досок, вливался полуденный свет и звон колоколов, все уселись за стол. Габриэль знал наизусть разговоры, которые здесь велись, истории, которые рассказывались из года в год, поблекшие фотографии, которые каждый из стариков всякий раз приносил с собой.

— За здоровье паренька, — крикнула донья Серена, тряхнув седыми, с голубоватым отливом волосами и подняв кружку с пульке.

— А почему вы не устраиваете новый налет на Колумбус? — скаля зубы, спросил Габриэля Паломо.

— Нынешние ребята уже не такие, как мы, господин лейтенант, — вздохнула донья Серена. — Что поделаешь! Мы тоже оказались не такими, как те, что поднялись высоко! Помнится, кум, все мы были равнехоньки, когда пошли в революцию, все вышли из одних и тех же ранчерий и селений. А теперь вот, видите, иные стали господами, а мы с чего начинали, тем и кончаем. Но мы не жалуемся! Что прожито, того сам бог не изменит…

Дон Пиокинто в нахлобученной на голову бейсбольной шапочке, которую Габриэль привез ему из Ларедо, обходил стол, подливая всем пульке из графина:

— А помните, как за нами гналась карательная?

Два других ветерана всплеснули руками и расхохотались.

— Ты только послушай, паренек, — сказала донья Серена Габриэлю, который уже знал эту историю. — Нас окружили в лощине Марипи, а было нас всего шесть человек: твой отец, Паломо, я и трое затрюханных рядовых. Но мы-то знали местность как свои пять пальцев, притаились и в ус себе не дуем, а гринго совсем сбились с толку.

— Пять дней прятались посреди пустыни, — вставил Паломо.

Донья Серена подняла руки и с шумом уронила их на квадратные колени:

— И что ты скажешь? У нас кончается вода!

Старики хором расхохотались.

— Расскажи ты, Паломо.

— Так вот, кончается вода, и через двенадцать часов у каждого из нас глотка суше, чем степной уисаче. Тут вдруг мы видим, что одна из лошадей начинает мочиться, и — кому это пришло на ум, Серена?..

— Тебе, кому же еще…

— Так вот, меня сразу осенило, и я тут же поставил флягу у нее между ног.

— И при шести лошадях мы выдержали, хотя в Чиуауа солнце пропекает до самой печенки.